Сергей Эйгенсон - Занимательное литературоведение

А потом еще был фильм. Я, вообще говоря, насчет кино и телевизора не очень, тем более, что все предыдущие булгаковские экранизации, кроме разудалого гайдаевского "Ивана Васильевича" и гениальной, совершенно антологической, сцены игры в девятку Евстигнеева и Ульянова… "Ты азартен, Парамон!", как-то не особенно отложились. Да и на Таганке… Все это очень мило, и условно голая Нина Шацкая на маятнике над зрительным залом, и забавные хулиганские выходки Славиной-Азазелло… но у Любимова бывает и покруче. А это – две серии перестроечного фильма – улеглось в девятку. И типажи, и псина, и монтаж с хроникой, и музыка, и великолепный Преображенский-Евстигнеев. И момент выхода на экран.

Мы-то как раз дня за два до того делили хорошую премию за внедрение на самотлорском газлифте. Я завлаб, руководитель работ – естественно, что имею желание стимулировать именно тех, кто крутил вентили, отбирал пробы и протаптывал тропинки в снегу. Но – демократия! Тем более, я и сам пишу в нижневартовской городской газете статейки в "межрегиональном" духе и вот только стал кандидатом в совет трудового коллектива филиала – так надо быть последовательным. Собрал я своих трудящихся, начали обсуждать. А профоргом у нас была такая Светочка Самигуллина, хорошая старательная девушка, волжская татарка родом из Ферганы. Вот она и вышла с контридеей – поделить поровну на всю лабораторию, в смысле, пропорционально окладам. Переговорила ведь она меня, трудящиеся почти все за нее. Я, конечно, могу и теперь сделать, как считаю нужным – но как-то плохо вяжется с привычным образом демократа и чуткого руководителя. А-а, хрен с вами! Ваш верх! Всего-то и позволил себе, что в заключение двухчасовой тяжбы сказать: "Я, конечно, против, но большинством голосов прошла модель Самигуллиной-Шарикова. Так, значит, и будем делить". То-то она на меня дулась после того, как в субботу-воскресенье все посмотрели кино и познакомились с персонажами. Надо к этому сказать, что за последовавших два года моего председательства в избранном невдолге СТК таких я насмотрелся трагедий и сражений по разделу премий, путевок и дефицита – не только нам со Светкой, но, пожалуй, и Шарикову со Швондером выжить было б непросто.

Ну, однако, тут не о нас с ней речь. О булгаковских героях. Повесть держится на четверке Шарик-Преображенский-Борменталь-Швондер. Важны для повести именно отношения между ними. Прочие персонажи хоть и колоритны, но – ландшафт. Эта узкая компания сразу разбивается на две пары взаимной ненависти. С первого укуса и до "маленькой белой подушки" в конце Борменталь и Шариков живут "как кошка с собакой". Автор и сам несколько посмеивается по поводу их жуткой вражды, и нас с вами к этому, в общем-то, приглашает. Вспомните хотя бы обучение бывшего пса правилам хорошего тона за столом. Не на этой вражде стоит сюжет, но при желании можно было бы найти для нее по крайней мере два неплохих объяснения. Первое – историко-этнографическое. Фамилия Борменталь общественностью перестроечных времен воспринималась довольно часто как еврейская. Ну, у кого что болит… Автор же однозначно представляет своего героя как обрусевшего немца из служилых. "Отец был судебным следователем в Вильно". А поиски корней вражды слободских к немцам, как самым исполнительным агентам правительственной вестернизации, поведут нас пожалуй, через бажовские патриотические сказы, лесковский "Железный характер" и некрасовского Савелия, богатыря святорусского, что "в землю немца Фогеля Христьяна Христианыча живого закопал…", к вполне реальным московским и петроградским погромам августа 1914-го, холерным бунтам XIX века с убийствами докторов-немчуры, Емеле Пугачеву, который, уже убегая от Панина, повесил случайно встреченного в степи астронома Ловица "поближе к звездам". И, пожалуй, до Стрелецкого бунта.

Второе объяснение этой взаимной нелюбви в пятом пункте не нуждается. Обыкновенная ревность. У обоих есть некоторое основание претендовать на особые отношения с Преображенским. И у любимого ученика, и у нелюбимого, да еще и не совсем естественного, отпрыска. Отношения ассистента и профессора здесь потеплей, чем у Персикова с Ивановым, может быть, это и помогло обоим выскочить из неприятностей. Отношения же между Франкенштейном и его чудовищем в этой повести могли бы составить глубокую загадку – если бы не венский коллега. После изобретения эдипова комплекса никакие выходки Шарика от демонстративной охоты на соседских кошек до, назло "папаше", скоропалительной женитьбы, не позволят скрыть от нас его болезненную любовь-ненависть к своему создателю. Эта любовь не особенно взаимна. К Шарику-собаке, "до" и "после", Филипп Филиппович относится вполне человечно, не жалеет для него ни ласки, ни тепла, ни колбасных обрезков. Вот в промежутке… То есть, я на его месте, наверное, еще бы и не так. Но, все-таки, и герой Мэри Шелли, и уэллсовский доктор Моро хоть как-то осознают некоторую вину перед своими созданиями, цену своих трагических экспериментов. И платят за них под конец своими жизнями.