Сергей Эйгенсон - Занимательное литературоведение

Ну вот, значит, получили они эту кучу металла и счастливы. Напоминаю – сказка вышла в 1935 году. Год пуска Московского метрополитена. И вот еще '' на освободившихся от монахов полезных площадях Троице-Сергиевой Лавры начали работать цеха нового Загорского оптико-механического завода '' по выпуску биноклей, стереотруб и прочей, как сказал бы герой другого литпроизведения, аппаратуры. Таких-то сообщений – вообще навалом. СССР на стройке, сами знаете. ‘' Нам ли – Стоять на месте! В своих дерзаниях – Всегда мы правы! '' Ясно, что наш герой не будет, как какое-нибудь коллодиевско-диснеевское Пиноккио, мыкаться по фашистской Италии в поисках потерянной Mamma. Ему бы чего-нибудь пожелезней.

Постепенно все это поржавело и на сегодня более или менее ясно, что для счастья намного полезней владеть чем-нибудь таким кремниевым, а еще лучше – полезноископаемым. В идеале – чтобы мерилось на баррели . Хотя некоторые считают, что лучше всего – если приватизировать Большую круглую печать. Или хоть Малую. Тогда никто мимо тебя не проскочит, не хуже, чем в романтической сказке. То есть, плывут ли пароходы, летят ли летчики, бегут ли паровозы, маршируют ли пионеры – всякий обязан как-то отметиться, оказать конкретное уважение.

Но, вообще говоря, можно все-таки посчитать, что этот вот механический подземный театр "Молния" есть символическое обозначение именно, что подземных сокровищ. Золота. Скажем, для примера – хорошо изученного автором черного золота. Или голубого. Так вот – чье оно? Ну, одолели Карабаса, отняли у старика. Но мы-то с вами точно знаем то, о чем граф Толстой мог только мечтать. Что диалектическое развитие на акте экспроприации буржуя не заканчивается. Что еще вполне может придти и реституция. Не об этом сейчас разговор. Разговор о том – кому по исторической справедливости должна бы принадлежать природная рента, связанная с этими самыми подземными сокровищами? Но этим наболевшим вопросом мы займемся, коли вспомним, при нашей следующей встрече.

Начинается наше знакомство однажды ночью в коммуналке на Тверском бульваре. Укрывшись за шкафом, чтобы не будить жену и сынишку, я читаю на белой эмали холодильника "Саратов" расплывающийся текст. Почему так? Потому, что мне на двое суток дали микрофильм с запрещенным Булгаковым. То есть, вообще-то он уже не запрещенный, Булгаков. Еще в студенчестве прочитаны "Жизнь господина де Мольера", "Белая гвардия" и "Записки юного врача" в синеньком однотомнике. Потом был "Театральный роман", проглоченный в случайно попавшемся под руку журнале. И главное – сшитый из выдранных листов двух номеров "Москвы", ноябрьского и январского, роман о пророке, дьяволе, довоенной Москве, несчастных и счастливых влюбленных, потешных писателях, чиновниках, гэпэушниках и неукротимой парочке Бегемот-Коровьев. Добрые люди, кто при чеках, могут уже купить в "Березке" толстенький томик с полным текстом, где есть про пожары в "Торгсине", полузабытом предшественнике этой самой "Березки", и в доме Герцена, что в ста метрах от нашего подъезда, сразу за Театром имени Пушкина. А во МХАТе, новое здание для которого строится напротив нас через бульвар, пару раз в месяц – возобновленные "Дни Турбиных". Молодые актеры Абдулов и Борзунов в пересменку выходят вечерами на сцену с николкиной гитарой и поют песенку о летних съемках и веселых юнкерах.

Но вот такого в продаже не найти, даже и за внешпосылторговские чеки. Белый критик в предисловии к рижскому изданию 35-го года заверяет своих читателей-эмигрантов, что булгаковские повести – "лучший способ понять фантастичность советской жизни". Мечется по крыше, в бесплодной надежде спастись от наваждения, делопроизводитель Главцентрбазспимата, чуковской сказочной толпой надвигаются на столицу огромные страусы, крокодилы, удавы и московские улицы панически пустеют с запада на восток, как в рассказах переживших про шестнадцатое октября сорок первого. Воскресший Павел Иванович Чичиков дурит комиссаров, как дурил николаевских провинциальных служак, Аннушка первый раз в своей жизни мыслит: "Люди мы темные. Учить нас надо, дураков…", китаец-пулеметчик за мгновение до смерти вспоминает красивое русское слово "премиали". И наконец, в третьем уже часу, после того, как раз десять приходилось выключать детский, никак не рассчитанный на такое интенсивное и нестандартное использование, фильмоскоп и стирать со стеклышка капли конденсата… Вой вьюги в подворотне на Пречистенке, боль и тоска пропадающего ошпаренного пса и божественное явление господина в шубе с кульком колбасных обрезков. И на одном дыхании до конца, до последнего преданного взгляда Шарика на мурлыкающего из "Аиды" человека. С тех пор и живут вместе с Робинзоном, Тилем, Воландом, Базаровым, Йозефом Швейком, Остапом Бендером и еще парой десятков таких же вечных спутников насмерть впечатанные в сознание, да, наверное, уже и в подсознание тоже, эти двое – пес и профессор.