Василий Боткин - Письма об Испании

Совершенно противоположным оказался подход критиков к повести Григоровича «Антон Горемыка». Белинский прошел мимо идеализации персонажей, мимо длиннот, потрясенный разоблачением в повести пороков крепостного права (письмо к Боткину от 2—6 декабря 1847 г.) [184]. А Боткин остался недоволен повестью за художественные недостатки, как видно из того же письма Белинского.

Из-за подобных различий возник спор и по поводу «Записок охотника». Смысл полемики заключался в том, что Белинский больше оценил социально-типическую сущность образов, а Боткин — художественность рисунка, тонкую наблюдательность, поэтизацию природы [185].

Пути бывших друзей все более расходились. До разрыва дело еще не дошло. Более того, споры носили пока именно дружеский характер. И Белинский, и Боткин прислушивались к мнениям оппонента и даже повторяли иногда удачное выражение или мысль товарища, если они соответствовали их взглядам. Но в целом их принципы и методы все более и более рознились, и неизвестно, сохранились ли бы в дальнейшем дружеские отношения между ними (смерть Белинского в мае 1848 г. оборвала дискуссии), тем более что европейские революции 1848—1849 гг., вызвавшие в России серию репрессий, еще более оттолкнули Боткина в сторону либерализма.

В таких условиях готовились и печатались боткинские «Письма об Испании». Понять их содержание и изменения суждений их автора можно лишь при учете его сложной эволюции в 1845—1849 гг. Ведь в основу текста были положены, очевидно, реальные испанские письма Боткина 1845 г. В 1846 г. начало цикла с исправлениями и дополнениями было подготовлено автором для альманаха Белинского «Левиафан» [186]. Напечатаны же «Письма об Испании» были в «Современнике» — первые три из них в 1847 г., последние три — уже после февральской (1848) французской революции, в 1848—1849 гг. В 1851 г. появился еще отдельный очерк о Гранаде, продолжающий цикл. Так что в этом произведении как бы отразился весь идеологический путь автора во второй половине 1840-х годов.

«Дореволюционные» три письма в основном посвящены политическому и социальному положению тогдашней Испании, немалое место там занимают также описания испанских женщин, природы, быта (в последних же трех, помимо природы и женщин, будет идти речь лишь об истории Испании) [187]. Обилие серьезных суждений политического и экономического характера в «Письмах об Испании» дало повод П. Б. Струве считать Боткина чуть ли не учеником Маркса и чуть ли не предшественником марксизма в России [188]. Особенно выделял Струве следующую фразу: «Ничто не служит таким верным барометром степени просвещения, на какой находится общество, как его политико-экономическое устройство и его политико-экономические понятия, меры и распоряжения, и самое верное изображение цивилизации какой-либо страны было бы описание ее экономических отношений и учреждений ‹...› Англия доказала высокую степень своей цивилизации особенно тем, что поставила законы политико-экономические в основу своего государственного управления».Народник В. А. Мякотин оказался дальновиднее легального марксиста Струве и верно заметил, что «для Боткина экономические идеи и учреждения являлись не причиной, а признаком известного состояния цивилизации» [189]. Впрочем сам Мякотин привел несколько примеров, из которых видно, что Боткин иногда признавал влияние экономических факторов на политическую жизнь: так, протест каталонцев против закона о рекрутстве он объяснил нуждой промышленной Каталонии в рабочих руках; причину слабой революционной активности народа он усматривает в относительной материальной обеспеченности испанского крестьянина и т. п.

Однако суждение, вырванное из контекста, никогда не может объяснить систему и метод автора в целом. Мякотин в полемике со Струве пытался сформулировать именно общие принципы Боткина, утверждая, что «политические и экономические порядки, мифология и искусство являются» для него «одинаково порождениями национального характера» [190]. Но и это определение односторонне. Национальный характер, вообще национальность для Боткина — не первопричина; он понимал (и это не было уже новостью в середине XIX века!), что национальность создается и развивается исторически. Первопричин общественно-политических фактов Боткин просто не знает, чем и объясняются его откровенные заявления о«необъяснимости» некоторых исторических событий (письмо IV) и даже всего современного состояния Испании (письмо II) или его скептические сентенции по поводу истории, которая «не знает никакого другого права, кроме силы и хитрости», и по поводу сомнительного прогресса человечества (письмо II). Если же Боткин и заводит речь о факторах, движущих историю, то ими оказываются идеи. «Три века правительственного безумства» в Испании объясняются оторванностью знати от «идей современной себе цивилизации»; зато влияние философии энциклопедистов повлекло за собой изменения в жизни страны [191](впрочем, с другой стороны автор отмечает, что одиночки-просветители оказывались совершенно бессильными перед лицом инквизиции). Равнодушие испанского народа к политическим переворотам наверху, к конституциям и т. п. объясняется в разных местах книги разными причинами: то бесчеловечным угнетением, то отсутствием в народе передовых идей. Последним же обусловливается отсутствие революционных настроений в массах (письмо I), в то время как в другом месте речь идет о материальном довольстве народа (письмо II); это не помешало автору в третьем месте говорить, наоборот, о бедности испанцев и их участии в революционной борьбе: «Народу, привыкшему ко всякого рода лишениям, без промышленности, без торговли, нечего было терять в этих волнениях» (письмо III). Затем относительный классовый мир в Испании объясняется отличием ее истории от исторического пути Франции и Англии: там сословная вражда происходит якобы от племенной ненависти покоренных к завоевателям [192], в Испании же дворянство не было пришлым племенем. Таким образом, общий эклектизм Боткина оказался, особенно заметным применительно к истории: ему никак не удавалось здесь свести концы с концами. Во всяком случае заманчивая формула «понятия, идеи совершенно обусловливаются общественностию, в которой поставлен человек»на деле оказывается лишь смутной догадкой, не повлиявшей на методологию автора в целом.