Джон Рассел - Четвертый человек

Солнце превратило плот в раскаленную печь с открытыми дверцами, и они молили бога, чтобы оно скорее скрылось, и громко ругались, что оно висит в небе как заколдованное. И даже когда оно скрылось за горизонтом, их покрытые волдырями тела все еще пылали, как раскаленное железо. Ночь спустилась над ними, словно стеклянная непроницаемая чаша. Опять они решили нести вахту по очереди, хотя никто из них и не думал о сне, но Фенайру вдруг сделал открытие.

– Идиоты! – прохрипел он. – Зачем нам без конца всматриваться в даль? Целая флотилия судов сейчас не может нам помочь! Раз мы попали в полосу штиля, то и другие суда тоже застряли!

Такая мысль особенно сильно взволновала Попугая.

– Это верно? – спросил он Дюбоска.

– Да, вся наша надежда только на ветер.

– Тогда, во имя всех чертей, почему ты нам не говоришь этого? Зачем ты разыгрываешь комедию?

Он на минуту задумался, потом продолжал:

– Послушай! Ты ведь умный человек, а? Очень умный! Ты знаешь то, чего мы не знаем, и держишь это про себя. – Наклонившись вперед, он впился глазами в лицо доктора. – Очень хорошо. Но если ты думаешь использовать свой подлый ум для того, чтобы нас как-нибудь обойти, то знай, что я зубами разорву тебе глотку, как апельсиновую кожуру… Да, вот так. Понимаешь?

Фенайру нервно хихикнул, а Дюбоск пожал плечами и тут же пожалел, что помешал тогда Фенайру расправиться с Попугаем.

Ни малейшего ветерка не чувствовалось в воздухе, и нигде не было никаких признаков судна.

К началу третьего дня каждый замкнулся в себе, стараясь держаться в стороне от других. Доктором овладела глубокая апатия. Попугая мучило мрачное подозрение, а Фенайру с трудом сносил физические страдания. Только две вещи пока еще служили какой-то связью между ними. Одной из них была фляга с водой, которую Дюбоск с помощью лианы подвязал у себя на боку. Горящими взглядами его товарищи следили за каждым его движением, за каждой каплей, которую он наливал. И он знал, хотя это не давало ему никакого преимущества перед другими, что жажда жизни установила свой неумолимый закон на этом плоту. Благодаря его разумной экономии у них оставалась еще почти половина запасов, взятых с собой.

Другим связующим началом, как это получилось по странной превратности судьбы, было присутствие на плоту черного канака. Совершенно игнорировать, забыть этого четвертого человека теперь уже было невозможно. Он засел в их сознании, с каждым часом становясь страшнее, таинственнее и все больше вызывая у них раздражение. Силы постепенно покидали их, между тем как этот голый человек не выказывал ни малейших признаков слабости и ни на что не жаловался.

Когда наступила ночь, он, как и раньше, растянулся на плоту и скоро заснул. В часы мрака и безмолвия, когда каждый из трех белых людей на плоту предавался отчаянию, этот черный человек спал спокойно, как ребенок, легко и равномерно дыша. Проснувшись, он опять садился на свое место на корме. Он оставался таким, каким был все время, никакой перемены в нем не произошло, я это казалось чудом.

Звериная злоба Попугая, в которую вылилась его извращенная ненависть к канаке, сменялась суеверным страхом.

– Доктор, – сказал он, наконец, с ноткой благоговейного страха в голосе, – что это такое: человек или бес?

– Человек.

– Это чудо! – вставил свое слово Фенайру.

Но доктор поднял палец, как поднимал он, когда читал лекцию своим ученикам.

– Этот человек, – повторил он, – самый жалкий представитель человеческого рода. Обратите внимание на его череп, на его уши, на его подбородок. Он стоит на одном уровне с обезьяной. Нет, у прирученных обезьян больше разума.

– Ага… В чем же дело?

– Он обладает какой-то тайной, – сказал доктор.

Слушавшие его словно оцепенели.

– Тайна! Но ведь он у нас всегда на глазах, мы видим каждое его движение. Как он может хранить тайну?

Обуреваемый горькими мыслями, доктор, казалось, забыл на время о своих слушателях.

– Какая жалость! – размышлял он вслух. – Вот вас здесь трое. Все мы дети своего века, продукт нашей цивилизация, – во всяком случае, этого никто не станет отрицать. И тут же перед нами этот человек, который относится к эпохе каменного века. И неужели в момент испытания, когда мы должны проявить свою приспособленность к жизни, неужели он победит? Какая жалость!

– А какая у него может быть тайна? – спросил Попугай, загораясь злобой.

– Не знаю, – отвечал Дюбоск с недоумением. – Быть может, какой-нибудь особенный способ дыхания, какое-нибудь положение тела, при котором можно избежать естественных требований организма. Подобные вещи существуют у примитивных народов, и они их тщательна скрывают, как, например, известные им свойства некоторых лекарств, использование гипнотизма и тайн природы. Но, с другой стороны, здесь, может быть, налицо просто психологическое явление: известное самовнушение, непрерывно применяемое. Трудно сказать. Спросить его? Бесполезно. Он не скажет. Да и почему он должен сказать? Мы его презираем. Мы не уделяем ему равной с нами доли. Мы с ним обращаемся, как с животным. И ему ничего не остается, как только положиться на самого себя, на те средства, какие имеются в его распоряжении. Он остается для нас непостижимым, – таким он всегда был и всегда будет. Он никогда не выдаст своих задушевных тайн. Это те средства, при помощи которых он сохранился с незапамятных времен и будет жить даже тогда, когда наша мудрость превратится в прах.