Виктор Боярский: Семь месяцев бесконечности

Всю ночь ветер, прорывавшийся сквозь заслоны из наметенных вокруг тягачей сугробов, сотрясал нашу палатку, и утром он был достаточно свежим, порядка 18–20 метров в секунду. Сильная поземка при температуре минус 30 градусов не только ограничивала видимость, но и подавляла все желания двигаться в эту погоду. Тягачи, вставая чуть ли не на дыбы, все же без заметных усилий перевалили через окружавшие их сугробы и скрылись в поземке. Немного погодя мы двинулись следом. Несмотря на плохую видимость, двигались мы очень быстро, чему способствовали и усилившийся, практически попутный ветер, плотная поверхность и постоянный спуск. Я продолжал держаться впереди…

Утро первого марта было серым и безрадостным. Дул сильный ветер от юго-востока, видимость была не более 50 метров, так что из нашей палатки я с трудом различал палатку Кейзо, а догадаться о том, в каком направлении стоят тягачи, можно было лишь в редких паузах между порывами ветра, когда над белой пеленой снега едва просматривались мачты их антенн. Было тепло — всего минус 12 градусов. Ближе к обеду мы все по обыкновению собрались в нашей походной кают-компании, все, кроме профессора, и я пошел позвать его и заодно разведать обстановку, потому что, судя по свисту в антеннах, ветер усилился.

Кое-как я добрался до палатки профессора и позвал его на обед. Тот благоразумно, на мой взгляд, отозвался через стенку, что не пойдет, а пообедает дома. Я повернул обратно и увидел, что идти в общем-то некуда. Усилившаяся метель скрыла и самый близкий в направлении моего движения ориентир — пирамидальную палатку. Видимость ухудшилась настолько, что даже стоявшие метрах в десяти от палатки нарты Кейзо различались с трудом. Надо было как-то возвращаться. Я взял пару лыж профессора и пошел сначала в направлении палатки Этьенна, все время оборачиваясь, чтобы не потерять из виду палатку профессора. Отойдя на максимальное расстояние, с которого палатка была еще видна, я воткнул в снег первую лыжу и пошел дальше. Уже через несколько метров я начал различать палатку Этьенна. Установив на всякий случай еще одну лыжу и захватив две пары лыж от палатки Этьенна, я уже уверенно вернулся к палатке профессора. Действуя подобным же образом, я проложил дорогу между палаткой профессора и нашей пирамидой, причем мне потребовалось установить три лыжи. Предстояло проложить трассу к тягачам. У меня было семь лыж, и я взял еще две лыжные палки. Ветер нес мокрый липкий снег и был такой сильный, что приходилось сильно наклоняться в его сторону, чтобы не упасть. Он слепил глаза и перехватывал дыхание, и, чтобы не потерять из виду свои ориентиры, мне приходилось идти боком, спиной к ветру. Вскоре я увидел тягачи. Проваливаясь чуть ли не по пояс в рыхлый снег свежего, уже выросшего за тягачами сугроба, я с трудом перебрался через него и оказался в сравнительно спокойной зоне ветровой тени рядом с дверью, ведущей в кабину. Отряхнув с себя снег, насколько это было возможно, я забрался в тягач. Обстановка была совершенно безмятежной, обед был почти готов. Я сказал ребятам, что надо поторапливаться с обедом, поскольку быстро темнеет и погода ухудшается, есть риск потеряться на обратной дороге домой, и обратил их внимание на то, что для ориентировки установил лыжи вдоль всей дороги. Вскоре из соседнего тягача подошли отдыхавшие там Лоран со своими ребятами и Пэр. Я обратил внимание на отсутствие Кейзо. Лоран сказал, что Кейзо пошел к своей палатке кормить собак и обедать не будет. Мы быстро поели и стали расходиться. Мне показалось, что ветер еще более усилился. Я проводил Этьенна, который с утра не взял с собой даже рукавиц, и на обратном пути, проходя мимо палатки профессора и Кейзо, на всякий случай спросил: «Ну как, ребята, все в порядке?» Для этого мне пришлось, правда, проорать свой вопрос, вплотную наклонившись к палатке. В ответ прозвучал только голос профессора: «О'кей!» Я уже собирался отойти от палатки, но что-то меня остановило. Я вдруг ясно понял, что ответ прозвучал не так, как обычно. Я много раз и в разных ситуациях задавал подобные вопросы, и всякий раз первым отвечал Кейзо, а уж потом профессор или же в редких случаях отвечали они оба, но я ни разу не смог припомнить случай, чтобы Кейзо вообще никак не прореагировал на мой вопрос. Не знаю, как бы разворачивались дальнейшие события, окажись на моем месте кто-либо другой, для кого такой ответ не показался бы странным, но в данном случае сработало чувство, похожее, наверное, на то, какое испытывает искушенный любитель музыки, когда при исполнении его любимого, много раз слышанного произведения внезапно звучит фальшивая нота. Я снова наклонился к палатке: «А ты как думаешь, Кейзо?» Ответ профессора буквально пригвоздил меня к месту: «А Кейзо здесь нет, он с утра в палатку не возвращался. А что, разве он не в тягаче?» Я попросил профессора оставаться в палатке и никуда не выходить, а сам буквально побежал, насколько это было возможно при таком ветре, к тягачам. Пробегая мимо нашей палатки, я спросил Джефа, нет ли у него случайно Кейзо. Джеф ответил, что не видел его с обеда. В тягачах его тоже не было. Это могло означать только одно — Кейзо потерялся. Было около 5 часов вечера. С того момента, как он ушел, по словам ребят, кормить собак, прошло не более часа. Мы начали поиски, но прошло некоторое время, прежде чем мы сумели сорганизоваться. Поначалу мы вели поиск сумбурно, используя первые попавшиеся куски веревок и даже тонкий шпагат, уходя небольшими группами в основном в радиальном направлении. Но уже минут через двадцать после объявления тревоги все собрались перед тягачами, чтобы обсудить план действий. Было решено искать, двигаясь по кругу максимального радиуса, насколько позволяли веревки; постепенно смещая центр этого круга в наветренную сторону. Связав все имеющиеся в нашем распоряжении веревки, мы получили одну, длиной около 150 метров, и, прикрепив один конец ее к нартам Уилла, стоявшим дальше всех в сторону ветра, пошли по кругу такого радиуса, держась за веревку на расстоянии метров пяти-семи друг от друга. Видимость, особенно в сгущающейся темноте, была настолько плохой, что мы порой теряли из виду и друг друга. Каждые 5–10 секунд каждый из нас во всю мощь своих легких кричал: «Кей-зо! Кей-зо!» Но крик этот казался еле слышным шепотом в реве разбушевавшейся стихии. К счастью и для нас, и, в первую очередь, для Кейзо, было относительно тепло, всего минус 8 градусов, но мокрый снег, облепляя одежду, таял и вскоре рукавицы и ноги промокли насквозь, но холода я не чувствовал. Я ощущал только злость, буквально ненависть к этой беспроглядной серой мгле вокруг меня и иногда, поднимая голову туда, где, по моим понятиям, должно было быть небо, я молил его о снисхождении, перемежая молитвы более действенными, на мой взгляд, проклятиями. И к тому и к другому небо оставалось глухо. В 23 часа мы были вынуждены прекратить поиски из-за риска потерять друг друга в наступившей кромешной тьме. На тягачах были включены все фары и бортовые огни, были израсходованы все 4 (четыре!) имевшиеся в нашем распоряжении ракеты. Мы все вернулись в тягач, чтобы, переждав темноту, продолжить поиски, как только начнет светать. Все вымокли насквозь, на полу тягача образовались большие лужи от облепившего одежду снега, уже начавшего таять. Настроение было подавленным. Из головы никак не выходила мысль о том, что наш товарищ, с которым мы прошли около 6000 километров, пережили 200 дней одной из самых трудных дорог на Земле, находится сейчас где-то рядом, на краю гибели, и мы ничем не можем ему помочь. Все это просто не укладывалось в голове и казалось до того нелепым и страшным, что просто не хотелось верить в реальность всего происходящего. Но ветер продолжал бушевать, и сосредоточенные и серьезные лица моих товарищей, сидящих рядом, говорили о том, что это не дурной сон.