Игорь Фесуненко - Пост Леонардо

Карлос Морейра Нето изучает историю законодательства, регулирующего статус индейцев в бразильском обществе с самого зарождения этой страны. Он считает главной бедой то, что индейцы всегда рассматривались окружающим их обществом как препятствие на пути прогресса и цивилизации, препятствие, которое должно быть устранено, преодолено или нейтрализовано.

А Эдуарде Галвао — один из старейших антропологов Бразилии, заведующий сейчас секцией антропологии в знаменитом музее имени Гёлди в Белеме, обратил мое внимание на едва ли не самую главную сложность проблемы.

— Решение этого вопроса, — сказал он, — необычайно трудно без разрешения проблем бразильской провинции вообще. Невозможно оказать действенную и эффективную помощь индейскому населению, не обратив внимания на положение остального сельского населения страны. Разве можно, например, послать медика или создать медицинский пункт в какой-то индейской деревушке, если на сотни километров вокруг в убогих деревнях бразильских бедняков дети будут продолжать умирать от отсутствия лекарств и элементарной помощи? Разве можно пытаться улучшить условия жизни индейцев, не оказывая одновременно помощи миллионам крестьян, многие из которых бедствуют и влачат не менее трудное существование, чем индейцы? Нельзя наладить сельскохозяйственное производство в какой-то индейской общине, не подымая одновременно культуру производства на плантациях белых соседей этой общины.

Иными словами, — заключил свою мысль профессор Галвао, — решение индейской проблемы должно было бы стать составной частью коренных структурных преобразований в социально-экономической жизни бразильской провинции.

Вопрос заключается в том, кто и когда способен решиться на реформы такого масштаба. И смогут ли индейцы дождаться этих реформ.

Вторые сутки мы ждем самолета. Он должен сесть на две-три минуты и принять нас на борт, не выключая моторов. Поэтому все вещи давно уложены, никто не отлучается с Поста, и через каждые полчаса каждый из нас по очереди издает ликующий возглас: «Самолет!», принимая за шум моторов пение гигантского шмеля или рокот «джипа», возвращающегося с плантации. Торопливо делаются последние фотографии: красавец Мейрован с женой и дочкой, худощавый Пиуни со своим тихим семейством. Орландо по моей просьбе подсаживается на скамью к Пиуни, и детишки радостно ползут на руки деду. Он улыбается, шлепает их по смуглым попкам и — он не может потратить впустую даже эти три минуты, пока я щелкаю затвором «Кэнона»! — деловито осведомляется у Пиуни, не забыл ли он починить дверь на складе.

— Не забудь смазать маслом петли. Эту проклятую дверь скоро нельзя будет открыть, даже ежели соберем сюда всех до одного чикао.

Потом мы слоняемся без дела, Орландо озабоченно глядит на небо, солнечное, ослепительно голубое, и, показывая на север, на приютившуюся у самого горизонта чуть различимую серую полоску облаков, сокрушенно качает головой:

— Сидит небось ваш самолет где-нибудь в Кашимбо или Жакареаканге: похоже, там льет как из ведра.

Галон в который уже раз перекладывает из одной пачки в другую рисунки, которые он везет на выставку индейского искусства и ремесла в Сан-Пауло. Нельсон забавляется с Педро: тычет острым ногтем мизинца в пушистый бок попугая и радостно смеется, когда птица, потеряв терпение, взмахивает крыльями и недовольно вскрикивает.

Неожиданно вваливается в «контору» шумная толпа: к Орландо заявилась почти вся женская половина чикао. Они галдят, размахивают руками, суетятся. Орландо вздымает руки к небу и требует разыскать «переводчика» Куйаме. Куйаме нет, он либо уехал с отцом на «росу», либо ловит попугаев в лесу. Тогда Орландо выгоняет этот цыганский табор из «конторы», крича, что у него больше нет терпения, что пропади оно все пропадом: и чикао, и самолет, который не приходит, и радио, которое не работает, и очки, которые снова пропали... «Кстати, где Кокоти? Кокоти! А ну марш за очками!» И клянется, что, если его не оставят в покое, он пошлет все к черту и уйдет отсюда куда глаза глядят.

Симаира, Якупе, Явайту, Тибуку и еще несколько женщин подходят ко мне. «Караиба имбора? Караиба имбора?» — спрашивают они, показывая на лежащие под скамьей сумки и рюкзак. Да, имбора, отвечаю, показывая на небо: «Авион, караиба имбора...»

Они садятся рядом и обнаруживают, что кожа моя на лице, на спине и на плечах начинает шелушиться, не выдержав убийственного солнца. Это приводит их в недоумение. Симаира трогает лоскуток, отрывает его, изумленно смотрит на меня: не больно? Я улыбаюсь: нет, не больно.