Олег Попцов - На суше и на море 1986

Взлетели и сразу пошли через хребты с набором высоты. Поднимались быстро — четыре, пять тысяч, пять триста; в вертолете очень холодно.

Минут через двадцать пошли ледники — Медвежий, Гармо.

Ледник Федченко, освещенный уходящим светом уже скрывшегося за хребтом солнца. Неземное было зрелище — ледяная река с циклопической колеей-эстакадой. Не по этой ли дороге взлетает каждое утро золотоволосый Гелиос?

А может, напротив, это и есть царство смерти, поднебесный Аид, ледяное молчание? Неужели в древности никто не всходил на эти хребты, не смотрел с замиранием сердца вниз, на панораму (впервые нанесенную на карту топографом Иваном Дорофеевым в 1928 году)? Неужели ни Геракл, ни Тесей, ни аргонавты или какой другой герой не добирались сюда?..

На гималайских вершинах, говорят, сидят годами махатмы — учителя — эти сгустки самодовлеющей воли, учителя человеков.

Расплавляется лед, и греется камень вокруг от их испепеляющего безделья.

На памирских вершинах (мы не ступали на них) с борта вертолета мы не видели никаких махатм. Пусто на вершинах. Памирские мудрецы живут ниже линии снегов, они живут в кишлаках.

Острые гребни черных скал. Цепи, хребты, перевалы, седловины. Готика гор, архитектоника складчатости, контрфорсы осыпей, крокелюры стенок, фронтоны перевалов, рубленые фризы безумного титана, строившего сей храм молчания.

Стенки километровой высоты. Человек на них выглядит мельче муравья на стволе дерева. Невыносимые масштабы, не должные примеряться к человеку. Может быть, суть альпинизма — в борьбе с несоразмерностью масштабов? Вертикаль драматичнее горизонтали.

Пик Евгении Корженевской. Проходим слева — он выше нас: пик, розовый на синем небе, темные облака и солнце, где-то застрявшее в них. Падает освещенность. Шире открываем зрачки объективов, до максимально открытого фотоглаза.

Нет, не хватает уже света. Финита!

И вот появляется пик Коммунизма, огромный, плоский, как столовая гора, как Фальконетов постамент, вознесенный на семь с половиной километров над седой равниной моря, стесанный с одной стороны, — какой всадник должен взвиться над ним на своем коне и каков должен быть конь, что взлетит на эту кручу?

Уходят облака, и он открывается близкий, весь как на ладони.

Идем на высоте пять тысяч четыреста метров. Курим. То ли от усталости, то ли от одурения, от нехватки воздуха, но становится как-то легче. Какая-то слабость. Может, это оттого, что альтиметр маячит перед глазами.

Проскакиваем через хребет, заходим на ледник Фортамбек — под нами, далеко внизу, палатки международного альплагеря. Они уже в сумерках, а впереди стена; над нею висит ледник Трамплинный — знаменитое памирское фирновое плато, над которым низко-низко раскручиваем свой вензель. Внизу, на краю плато, на карнизе, круглые палатки и машут руками люди, будто приглашая сесть. Но мы не сядем здесь: здесь не садятся вертолеты. В этом месте только однажды сел МИ-4 Игоря Иванова, — сел, чтобы забрать отсюда умирающего академика Рема Хохлова.

…Быстро темнеет. Спускаемся. Ощутимо становится легче, альтиметр показывает две с половиной тысячи метров. Хребет Петра Великого позади, машина плывет над зелеными холмами предгорий, над разбегающимися стадами, юртами чабанов, красноватыми от покрывающих склоны растеньиц золотого корня, а там, за рекою, уже видны огни Джиргаталя, и вертолет идет прямо на зеленый аэродром.

Нельзя, находясь в Хороге, сказать: «Я на Памире». Вас не поймут, потому что вы в центре древнего и достославного Шугнана. Если, находясь в недалеком от Шугнана Рушане (60 км по асфальтовой дороге, а Рушан тоже имеет свой язык и свою историю), скажете о Памире, то и здесь подумают, что вы скорее всего собираетесь в Мургаб, т. е. на Восточный Памир, а уж никак не в жаркий и гранатовый Калайхумб или богатый орехами Ванч и никак не в ветреный и холодный Ишкашим.

И Калайхумб, и Ванч, и Язгулем, и Вахан, и Ишкашим, и Шугнан еще в недавнем прошлом населяли отдельные народности большей или меньшей численности со своими весьма различными языками. Все вместе — это Бадахшан. Языки эти бесписьменные, передающиеся из уст в уста, что, конечно, не говорит о малой и культурной насыщенности.

Памир, еще недавно бывший изолятором, резерватом древних языков и культур, стал частью нашего общества, не потеряв при этом своей уникальной самобытности и пестроты.

Дети в школе учатся на таджикском языке, изучают русский (практически все молодые знают его). Между собой, в семье, в селе они говорят, как правило, на родном шугнанском (ишкашимском, язгулемском, рушанском и т. п.). Приезжая в Хорог, приходя в госучреждения, где часто работают выходцы и из других памирских районов, они говорят по-таджикски или — реже — по-русски. Таджикский язык стал для них общим, собирая все этнические группы и народности в единый таджикский народ. Интереснейший, сложнейший исторический процесс происходит интенсивно и ускоренно на Памире — процесс слияния, обогащения при сохранении самобытности.