Робин Дэвидсон - Путешествия никогда не кончаются

Курт перешел к перечислению моих обязанностей. Главное, что его интересовало, — это навоз. Он хотел, чтобы я целый день ходила за верблюдами и уничтожала оскорбительные следы их жизнедеятельности. Курт поведал мне, что однажды ему пришла в голову блестящая мысль вставить верблюдам в задний проход резиновые камеры от футбольных мячей, но верблюды громко выражали свое недовольство и в течение дня сумели от них избавиться. Я исподтишка взглянула на Курта. Он не шутил.

Кроме того, мне предстояло каждый день в четыре часа утра отыскивать верблюдов, снимать с них путы (передние ноги верблюдов стреноживают ремнями и короткой цепью, чтобы помешать им передвигаться слишком быстро и уходить слишком далеко), а затем, построив их длинной вереницей — нос к хвосту, — приводить домой расседлывать. Два-три верблюда целыми днями возили туристов по овальному полю (доллар за круг), а остальные оставались в загонах. В мои обязанности входило привязывать отобранных для туристов верблюдов к кормушкам, чистить их щеткой, подавать команду «Вхуш!» [3] древнее афганское слово, означающее что-то вроде «садись!» и взваливать им на спину живописные псевдоарабские седла, сделанные по рисункам Курта. Я не сомневалась, что это будут лучшие часы моей жизни в ближайшие восемь месяцев. Курт без промедления бросил меня в водоворот дел, и слава богу. Я просто не успела испугаться верблюдов, у меня не хватило на это времени. Остаток первого дня ушел на поддержание образцового порядка в стерильных владениях Курта и на борьбу с сорняками. Ни один стебелек не смел расти в неположенном месте на его земле.

Вечером добряк геолог, возивший меня к Махомету и на туристскую станцию к югу от Алиса, зашел посмотреть, как я устроилась. Я предупредила Курта, что у меня гость, и ушла к себе в комнату. Мы болтали и любовались переливчатой голубизной и оранжевым сиянием позднего вечера. Я так наработалась, что не могла пальцем шевельнуть от усталости. Весь день я бегала от амбара к верблюдам, от верблюдов к загонам, а потом снова к амбару, где хранился верблюжий корм. Я выполола огород, подстригла ножницами добрую милю заросшего сорняками газона на обочине овального поля, провела по полю бог весть сколько вздорных туристов, восседавших на верблюдах, и сверх того чистила, мыла, скребла и подбирала соринки и пылинки, пока не почувствовала, что сейчас упаду. Темп не замедлялся ни на минуту, и весь этот день Курт не спускал придирчивых глаз с меня и с моих рук, он то шипел, что я могу убираться на все четыре стороны, то громко осыпал меня бранью на глазах недоумевающих и смущенных туристов. Во время работы мне некогда было подумать, смогу ли я выдержать такое обращение в течение восьми месяцев, но, болтая с приятелем, я кипела от негодования. Надменная скотина, мысленно твердила я. Ничтожный мерзкий скупердяй, кровопийца, гад ползучий. Я ненавидела себя за трусость, за проклятый страх перед людьми. За свое бабское поведение слабого животного, привыкшего быть жертвой. Ни разу не посмела я огрызнуться, не посмела восстать. А теперь давилась бессильной злобой. Внезапно за углом показался Курт — призрак в белом огромными шагами двигался в нашу сторону. Я почувствовала, что Курт в ярости, еще до того как он приблизился, и встала ему навстречу. Он указал дрожащим пальцем на моего приятеля:

— Ты, ты убирайся отсюда. Я не знай, кто есть ты, черт побери! — Слова с трудом продирались сквозь его стиснутые зубы. — Никто не может сметь приходить сюда, когда темно. Тебя посылайт Фуллартон, ты хочешь узнавать, какие есть мои седла для верблюд. — Курт перевел взгляд на меня. — Мои люди сказал, ты уже там был. Если хочешь работать здесь, ты не можешь ходить туда, ни один раз. Понятно?

И тут меня прорвало. Чертям в преисподней не снилась такая буря. Мой бедный приятель выпучил глаза и скрылся в темноте, а я набросилась на Курта, я обозвала его всеми бранными словами, известными на этом свете, и заявила, что скорее снег устоит перед адским пламенем, чем я соглашусь выполнять его собачью работу. Лучше я десять раз умру. Не помня себя от ярости, я ворвалась в комнату, оглушительно хлопнув драгоценной дверью, с которой Курт велел обращаться, как с хрустальной вазой, и в секунду собрала свои скудные пожитки.

Курт онемел от изумления. Он понял, что укусил не за то место, вонзил жало слишком глубоко. Алчный огонек потух в его глазах. Он потерял рабочую скотину, лишился рабыни. Но Курт был слишком горд, чтобы извиняться, и на следующий день рано утром я ушла в гостиницу.