Фернан Пинто - Странствия

Пожалуй, наиболее ярко отражают сущность таких суждений речи, которые Мендес Пинто влагает в уста двух «мусульман», захваченных Антонио де Фарией на острове Хайнань. «Мусульмане» доказывают Антонио де Фарии, что бог не может воплощаться в человеческом образе, «ибо не могло быть причины, способной побудить божество к такой крайности, раз совершенство божественной сущности освобождает его от наших человеческих невзгод и ему дела нет до земных сокровищ, поскольку перед лицом его славы все ничтожно» (глава XLVIII). «Мусульмане» проповедуют ересь, за которую в Лиссабоне или Коимбре людей предавали всенародному сожжению. Они отрицают возможность, или, точнее, необходимость, воплощения божественной сущности в человеке, посягая на все принципы Нового завета. Отдает ересью и мнение, будто богу нет дела до людских сокровищ. Такую мысль, к великому негодованию португальских наместников, развивал, между прочим, Франциск Ксаверий. Опасна же эта мысль потому, что она совершенно несовместима с азиатской практикой португальских цивилизаторов. Ведь и Антонио де Фариа, и его соратники, устраивая засады, чиня набеги, вступая в бои из-за добычи, всякий раз обращаются к богу и просят у него помощи. Бог Антонио де Фарии — компаньон разбойничьего предприятия. Ему выплачивают определенную долю, жертвуя на храмы господни, эти сделки освящены самим небом. Да и король Жоан III поступает так же, взывая под сводами Сеу — лиссабонского кафедрального собора — о ниспослании удачи в заморских походах.

Подобных же рассуждений на те же или близкие, темы немало и в других главах, особенно в той части книги, которая посвящена Китаю. Весьма существенно, что они часто сопровождаются завлекательными и обычно фантастическими описаниями храмов, идолов и реликвий в нехристианских землях, и читатели, заглатывая такую наживку, одновременно приобщаются к неортодоксальным богословским суждениям, которые так ловко вплетаются в текст книги.

Нельзя не отметить и следующего обстоятельства: хотя Мендес Пинто и имел крайне смутные представления о восточных религиях и, толкуя о них, прибегал к христианской терминологии, не вдаваясь в разъяснения недоступных ему конфессиональных особенностей того или иного культа, он всегда давал почувствовать разницу между этими культами. «Христианизированные» речи буддистов у него резко отличаются от суждений конфуцианцев, синтоистское божество, которому поклоняются японцы, невозможно спутать в его описаниях с Буддой. Разумеется, эти описания условны, но они представляют немалый интерес для историка восточных религий. И, кроме того, наглядно иллюстрируют отношение свободомыслящего европейца XVI века к строю религиозной мысли народов, обитавших за пределами христианского мира.

Мендес Пинто подвергает сомнению не только догматы католической церкви. В его «Странствиях» содержится множество замаскированных выпадов против социальной практики португальской заморской политики, не щадит он и нормы морали, этики и поведения своих соотечественников. При этом Мендес Пинто пользуется весьма разнообразными литературными приемами. Чаще всего он обличает пороки португальского уклада, сопоставляя этот уклад с политическим или общественным строем вымышленных стран, государств-утопий. Убедительности ради он иногда дает этим утопиям точный географический адрес. Северный Китай и Татария действительно существовали на карте мира во времена, когда Мендес Пинто странствовал по азиатским землям, но это страны-фикции, ибо, описывая их, он в соответствии с тайным своим умыслом наделяет их более или менее идеальным общественным устройством. Образцовые порядки мендес-пинтовского псевдо-Китая дают ему возможность высмеять далеко не примерные особенности португальского образа жизни. Лиссабонский читатель, которому знакомы были и нравы королевского дворца, и чудовищные злоупотребления высоких и низких должностных лиц, и адский режим португальских тюрем, и убийственно медленная процедура судопроизводства, и грабительская практика налоговых ведомств, с удивлением узнавал об идеальных государях, идеальных судах, идеальных тюрьмах и идеальных чиновниках квази-Китая. А узнавая, невольно сопоставлял эту удивительную страну со своей родиной.

Из уст фантастического персонажа — татарского императора этот же читатель мог услышать осудительные сентенции в адрес создателей Португальской империи. Этот властитель, выслушав рассказ о великих подвигах португальских завоевателей, приходил к неутешительному выводу. «Много, — говорил он, — у португальцев алчности, мало правды». Другой же, на этот раз вполне реальный властитель, султан Аче, прямо обвинял португальских королей в кровожадности, тиранических помыслах и в захвате чужих земель.