Жюль Верн - Жангада. Кораблекрушение Джонатана.

С этого дня между судьей и Жоамом Дакостой завязалась тайная переписка. Прежде всего Рибейро посоветовал своему подопечному соблюдать осторожность, чтобы не повредить себе каким-нибудь необдуманным шагом. Судья хотел отыскать старое дело, перечитать его, пересмотреть все документы. Необходимо узнать, не обнаружены ли в Алмазном округе какие-либо новые данные, связанные с этим серьезным преступлением. Не арестован ли за это время кто-нибудь из соучастников, из контрабандистов, напавших на конвой? Не получено ли новых признаний или полупризнаний? Ведь Жоам Дакоста по-прежнему уверял, что он невиновен! Но этого было недостаточно, и судья Рибейро хотел, вновь изучив обстоятельства дела, найти того, кто мог быть истинным преступником.

Следовательно, Жоам Дакоста должен был вести себя осторожно, что он и обещал. Но среди всех тяжелых испытаний для него было великим утешением убедиться, что его прежний адвокат, ставший главным судьей, по-прежнему уверен в его невиновности. Да, вопреки обвинительному приговору судья Рибейро верил, что Жоам Дакоста был жертвой, честным, невинно пострадавшим человеком, и общество обязано открыто и гласно восстановить его честь. А когда судья узнал прошлое хозяина фазенды со дня его осуждения, положение семьи Дакосты, его самоотверженную жизнь, полную труда, целиком отданную заботам о счастье близких, — он был не только убежден, но и растроган и поклялся сделать все, чтобы добиться оправдания осужденного в Тижоке.

Полгода продолжалась переписка между ними.

Наконец однажды, под давлением обстоятельств, Жоам Дакоста написал судье Рибейро:

«Через два месяца я буду у вас и отдам себя в руки главного судьи провинции».

«Приезжайте!» — ответил судья.

В то время жангада была уже готова к отплытию. Жоам Дакоста погрузился на нее с семьей и домочадцами: женщинами, детьми, слугами. В пути, как мы знаем, он очень редко сходил на берег, к большому удивлению его жены и сына. Чаще всего он сидел запершись в своей комнате и писал, но не торговые счета, а записки, названные им «История моей жизни», о которых он ни с кем не говорил и собирался вручить их судье, как материал для пересмотра его дела.

За неделю до ареста по доносу Торреса, ареста, который мог ускорить, а мог и разрушить все планы Дакосты, он послал со встреченным на Амазонке индейцем письмо судье Рибейро, предупреждая о своем скором приезде.

В ночь накануне прибытия жангады в Манаус судья Рибейро умер от апоплексии. Однако донос Торреса, гнусный шантаж которого провалился, вызвав только негодование его жертвы, возымел свое действие. Жоам Дакоста был арестован в кругу своей семьи, а старый адвокат уже не мог его защитить…

Да! Воистину ужасный удар! Но так или иначе, а жребий был брошен, путь к отступлению отрезан.

И Жоам Дакоста выстоял под этим неожиданно обрушившимся на него ударом. Теперь дело шло не только о его чести, но и о чести всех его близких.

Приказ об аресте Жоама Дакосты, скрывавшегося под именем Гарраля, был отдан помощником судьи Рибейро, который исполнял обязанности главного судьи провинции Амазонки до назначения преемника Рибейро.

Звали этого помощника Висенте Жаррикес. Этот невысокий, угрюмый человечек после сорока лет службы в уголовном суде отнюдь не сделался доброжелательнее к подсудимым. Он разобрал так много уголовных дел, судил и приговорил к наказаниям так много злоумышленников, что невиновность подсудимого, кем бы он ни был, заранее казалась ему невозможной. Разумеется, он не судил против совести, но совесть его, как бы защищенная броней, не легко поддавалась ни на уверения обвиняемых, ни на доводы защиты. Как многие председатели суда, он не давал воли чересчур снисходительным присяжным, и когда подсудимый, пройдя через все мытарства допросов, протоколов и дознаний, представал перед ним, он заранее считал, что имеются все предпосылки считать его виновным, виновным и еще раз виновным.

И однако Жаррикес отнюдь не был злым человеком. Раздражительный, непоседливый, говорун, хитрец, умница, он на первый взгляд казался смешным: на щуплом теле большущая голова с копной всклокоченных волос, заменявших ему судейский парик; острые, как буравчики, глаза с на редкость проницательным взглядом; крупный нос, которым он, наверно, шевелил бы, если б только умел, и как будто нарочно оттопыренные уши, чтобы ловить даже самые отдаленные звуки, неуловимые для простого слуха. Его беспокойные пальцы, как у пианиста, упражняющегося на немой клавиатуре, без устали барабанили по столу трибунала, над которым возвышался его непропорционально длинный торс, когда он сидел в председательском кресле, то скрещивая, то вытягивая свои короткие ножки.