Дмитрий Быстролетов - В старой Африке

Вдруг звезды начали бледнеть, небо стало серым. Это был не рассвет в обычном смысле слова, а быстрое выключение одного света и включение другого, как в театре: незримый техник подошел к пульту, сделал движение рукой и перекрасил сцену из голубой в серую… Серебряная дорожка вдруг растаяла, Южный Крест погрузился в серую мглу. Но техник не любит долго возиться с этим световым эффектом: новое движение рукой — и серый свет вдруг заменился розовым, потом немедленно на сцену было подано солнце: вот тускло блеснул малиновый краешек, затем сразу же выполз красный длинный кувшин и повис над бесплодной равниной. Начался день, приступил к делу первый палач из числа тех, что скоро возьмут путников в лапы на весь день, — рефракция, преломление света в слоях воздуха с разной температурой и разной плотностью. Через секунду красный кувшин начал округляться, сделался ярче и светлее и превратился в обычный золотой диск. Волшебная сказка кончилась, наступила действительность. Одеяла были свернуты, все потягивались и глубоко, с наслаждением дышали: какая свежесть! Какая ласковая прохлада!

Прошло полчаса, и путники полезли за очками. Еще полчаса — и вынимается первый платок, чтобы, отереть первые капли пота — мучение началось!

Через час кожа не выдерживает: засученные рукава спускаются и застегиваются пуговицы на груди, из корзины вынимаются грязные тряпки и обертываются вокруг лиц так, чтобы в прорези остались видны только глаза, воспаленные, красные глаза, обжигаемые ветром. В черных, серых и красных тучах раскаленной пыли медленно ползла машина и возле нее копошились странные полубезумные люди.

Каждые полчаса машину поворачивали на ветер, а мотор выключали — из-под кожуха валил дым, вода в радиаторах яростно клокотала. Гай задержался в крепости, подождал Бонелли, который ремонтировал машину; и вот они опять вместе, даже Гастон здесь — из-под самодельного тигельмуста висят его потные усы и слышится французская брань! Теперь, в тучах пыли, оба работают изо всех сил, внимательно, лихорадочно: еще бы! Остановка мотора — смерть! Отклонение от курса — смерть! Смерть пристально следила за указателем горючего, она свернулась клубочком в опустевших бидонах с водой.

Гай отошел от машины шагов на десять и споткнулся — повязка сползла на глаза. Снял повязку — и окаменел: меж камней виднелись два скелета — снежно-белые кости, прикрытые обрывками ткани. Скелеты лежали на боку, лицом друг к другу, крепко обнявшись. Тут же валялись три истлевших дорожных мешка. На камнях лежало высыпавшееся зерно… Не раз он видел такие фотографии в книгах и газетах, а теперь сам стоял над сахарной погребальницей. Сколько лет покоятся здесь эти кости? Под воздействием дождей мягкие ткани давно сгнили, истлела одежда. Но зерна не проросли в этой проклятой земле. Повернувшись лицом к ветру и судорожно глотая воздух, Гай тупо смотрел на этот страшный памятник жестокости Танезруфта: давно-давно эти люди обессилели от зноя и жажды и не смогли держаться в седлах… Их бросили, и караван побрел дальше… Тогда обреченные на смерть легли рядом, крепко обняли друг друга и…

Гай заковылял к машине.

В полдень начался ровный, как стол, рэг. Столбик термометра давно переполз за сорок, хотя прямые лучи на него не падали. Земля казалась серой только под ногами, уже на десять шагов в сторону мелкие подробности виделись словно сквозь закипающую воду. А дальше — словно гладь мелко-мелко колеблющейся воды, незаметно сливающейся с небом. Горизонта нет… Путники двигались в кошмарном водяном царстве, но оно обманывало так настойчиво и так реально, что через несколько часов измученное сознание тускнело, расплывалось, и «я» переставало быть «я». Три часа дня. Наступила высочайшая точка накала земли.

Рефракция безумствовала. Давно исчезли миражи. Исчез не только горизонт — исчезло пространство вообще: впереди ничего нет, машина с грохотом и лязгом, с безумным упорством рвется в никуда. Воздух как расплавленное стекло: обжигающая тягучая зеленовато-серая масса, которая, вопреки привычке и разуму, на глазах у всех зримо и почти осязаемо мелкими извивающимися струйками текла снизу вверх. Ветерок дул в спину, дыхание людей и мотора останавливалось, они все чаще поворачивали машину на ветер, выключали газ и стояли кучкой, молча глотая воздух. Бонелли отошел в сторону — через пять шагов лицо его сделалось смешным, через десять шагов — страшным: черты лица, контуры шлема и в особенности синие очки пришли в движение… Казалось, он строил рожи, кривлялся, юродствовал, нелепо подергивая руками и ногами. Но еще через несколько шагов глаза Гая увидели невозможное, то, что могут видеть только психические больные: Бонелли вдруг расплылся вширь, потом вытянулся в длину, как будто он отражался в кривых зеркалах комнаты смеха. Но Гаю было не до смеха, потому что еще через два-три шага водитель начал змеиться. Синие очки, пузырясь и сжимаясь, то становились вертикально, то стекла их наползали друг на друга, голова вытянулась вверх, зазмеилась в воздухе и вдруг исчезла. Будучи в здравом состоянии, Гай видел — да, да, именно ясно видел своими собственными глазами безголового живого человека, танцующего жуткий танец… Потом над плечами опять появился светлый змеящийся столбик, из которого сформировалась голова…