Дмитрий Быстролетов: В старой Африке

Жаркий и пыльный вечер. Сад Тюильри. Сквозь дым и чад над Сеной устало повисла никому здесь не нужная рябая луна, закрылись киоски с мороженым, уехал на тележке балаганчик с кукольной сценой, и разбрелись по домам мамы и дети, влюблённые в темных уголках сада прильнули друг к другу и уплыли в сладкое небытие под трели шалопая-соловья, залетевшего в центр города явно по ошибке, а высокий человек сидел на дальней скамейке и думал о жизни. В душном автомобильном чаду парижской ночи он творил над собою пристрастный суд, точно руками ощупывал все пережитое. И вдруг ему вспомнилось море…

Если наклониться к пароходным перилам, положить голову на руки и глядеть через борт на воду, то откроется полная внутреннего значения картина рождения и гибели волн.

Вот впереди из-под острого корабельного носа поднимается юная волна. В избытке сил она встает на дыбы и яростно бьет в спину другую, стараясь подмять ее под себя, спеша занять чужое место. Смотрите, она уже проплывает мимо, гордая и могучая, самая высокая и самая сильная! Но следите дальше, понаблюдайте до конца: сзади ее догоняет новая волна, более свежая, молодая и пробойная… Они сшибаются в остервенелом борении… Яростно летят вверх сверкающие на солнце брызги. Какое великолепие! Какой порыв! Но в этом взлете растрачены силы, бурного движения уже нет. Позади вьется только хвост пены, сначала игривой и белоснежной, потом вялой и серой. Наконец ничего не остается, кроме пузырей, лениво покачивающихся на мелкой ряби.

Отец Гайсберта был настоящим голландцем— долговязым и широкоплечим, с длинным красным носом и черными лохматыми бровями. Иными словами, достойным представителем рода, в котором вот уже сотни лет все парни становятся моряками, а девушки — женами и матерями моряков. Родился Карел ванЭгмонд именно так, как полагается: в открытом океане, в свирепую бурю. Бабушка возвращалась из Суринама, сроки были вычислены правильно, но мощный вал так тряхнул судно, что бедная женщина слетела с койки на пол и ребенок появился на свет несколько преждевременно. С тех пор всю жизнь отец спешил, покачивался и шумел, и сын помнил его как олицетворение безудержного порыва и необузданной силы. Попросту говоря, Карел ванЭгмонд был буяном и пьяницей.

Их квартира в Амстердаме была образцом голландского уюта и мира. Мать коротала время вязанием кружев, сын рисовал или водил по полу кораблики. Но раз в месяц, а то и реже с улицы раздавался гром ударов — кто-то колотил морскими сапогами в дубовую дверь. Мать бледнела, быстро крестилась и, шепча молитву, просовывала в окно (спальня помещалась на четвертом этаже) длинный шест с косо насаженным зеркалом; такие шесты с зеркалами уже торчали из окон соседей. Во всех стёклах отражалось одно и то же — кирпичный тротуар, который хозяйки по субботам моют здесь щетками и мылом, и нескладная долговязая фигура моряка, само собой разумеется, сильно выпившего. Мать дергала проволоку протянутую вдоль лестницы вниз к входной двери, в передней появлялся сначала длинный красный нос, затем брови-щетки и, наконец, сам геерсхиппер (господин шкипер) с двумя сундучками: большим — с подарками для жены и сына и маленьким — с книгами и скудными пожитками.

— Гетзеекомт! (море идет!) — орал отец снизу, а мать тихонько добавляла сверху:

— Май зееванрампен! (моё море забот!)

Немедленно начинался тарарам. Голландские квартиры построены по вертикали, так что каждая комната расположена на своем этаже: четыре комнаты — три узкие и очень крутые лестницы. И вот морские сапоги грохочут вверх и вниз, к ночи отдыхающий моряк уже съезжал по ступенькам только сидя, но неизменно целый день в квартире гремела старинная пиратская песенка:

Эту неделю мать и сын почти не спали, потому что ночью полицейские привозили почтенного геерасхиппера мокрого и покрытого зеленой тиной (его вылавливали по очереди из всех каналов, а их в Амстердаме немало), или же отдыхающий совсем исчезал из дома, но зато в дом беспрерывной чередой врывались незнакомые люди с мастерски поставленными синяками и оторванными рукавами, которые они совали матери в лицо. Эти пришельцы служили компасом, который безошибочно указывал очередной рейс бравого моряка и все порты захода.

Последний вечер Карел ванЭгмонд посвящал семье. Побрившись, чисто одетый, он сидел у стола и громко читал главу из Библии, снабжал ее пояснениями для вящего вразумления жены и сына. Сын слушал с интересом, мать незаметно крестилась, когда у проповедника нечаянно срывалось весьма крепкое словцо. Затем моряк открывал свои книги и приступал к занятиям: он учился всю жизнь и, начав морскую службу юнгой, кончил капитаном дальнего плавания. Засыпая, мальчик следил за черным корявым пальцем, медленно ползавшим по страницам, пропитанным соленой влагой. После занятия отец аккуратно укладывал Библию и книги в свой маленький сундучок и всю ночь сидел в кресле, глядя на спящих жену и сына. Наутро, открывая глаза, маленький Гай прежде всего встречал его задумчивый, пристальный взгляд. Расставание было немногословным и коротким, но едва муж исчезал, как появлялись соседки, и жена с плачем начинала подробно живописать все перипетии этой бурной недели. Все рыдали так горько и долго, что, не выдержав, к ним присоединялся и мальчик, и в тихой уютной комнатке много дней подряд слышался только плач, молитвы и сморканье.