Марлена де Блази - Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой

— А то вы скоро скажете, что на улице слишком холодно, и пропустите самые прекрасные вечера в году. Придет долгая холодная зима, и тогда уж вам придется греться у камина в доме, но к чему торопить это время? И если вы согласитесь разок отказаться от своих скатертей и свечей, сможете сидеть здесь у огня, стряпать и есть под звездами, как пастухи, — сказал он. Знал заранее, что образ пастушеского костра меня подкупит. Он и в самом деле в нас влюблен, думала я, слушая, как он описывает прекрасные осенние ночи и кусочки ветчины, обливающиеся чесночным соком.

Он то и дело спотыкался на «мы», переходил на «вы», отделяя себя от этих соблазнительных фантазий. Лучше бы он понял, что «мы» тут уместнее. Барлоццо уже очень много значил для нас обоих, но, думается, с Фернандо они были ближе, хоть оба, по обыкновению, и скупились на проявления чувств. Думаю, каждый видел в другом свое отражение. Фернандо видел, что в старости он станет отчасти походить на Барлоццо, который всегда слишком одинок — или был одинок? — и вечно готов взорваться. В визитах Барлоццо для него есть нечто диккенсовское. «Рождественский визит будущего». А Князь, пожалуй, видел в моем муже себя молодого, особенно когда из глубины проступало твердое ядро воли Фернандо. Должно быть, потому он и повторял шесть раз на дню, как хорошо, что Фернандо scappato dalla banca, сбежал из банка. Почему-то мне казалось, что и сам Барлоццо давным-давно хотел от чего-то или от кого-то сбежать. И оттого, что ему это не удалось, он торжествует, видя удавшийся побег Фернандо.

В нескольких километрах по дороге на Пьяццу была cava, каменоломня. Фернандо считал, что камней там хватит, чтобы возвести Колизей, однако Барлоццо возразил, что кто-нибудь непременно увидит, как мы там копаемся, поинтересуется, что это мы строим, и потом обязательно явится объяснять, что мы все делаем не так. Мы поняли, что Барлоццо не желает ни с кем делиться этой радостью.

— Будут слоняться кругом, как слонялись, когда мы клали печь, и нам придется выслушать три десятка советов, как лучше сложить груду камней. Я знаю в Умбре местечко, где вода Тибра в это время года стоит низко. Мы за несколько часов наберем камней на дне русла. И дорога туда красивая, — добавил он. И вот однажды в ясный вечерок мы погрузили наши тачки и мешки с орудиями каменного века, принадлежавшие Барлоццо, в кузов его грузовичка и отправились. Фернандо завел свою арию из репертуара Кола Портера:

— «Что ты творишь со мной, я не могу понять».

Порой, вечером в баре, мы с Фернандо распеваем часами, а Барлоццо и его старики зачарованно внимают, словно мы — не мы, а странствующая труппа Жака Бреля, аплодируют и повторяют: «Bravi, bravi!» — в каждой паузе, даже когда мы останавливаемся припомнить следующую строчку. Князь выучил пару строк и подпевает Фернандо.

— «Скажи мне-е, откуда в тебе-е-е вла-асть чаровать ме-еня?»

Я обернулась к нему. Он суров, как палач, губами проговаривает каждое слово вслед за нами. Фонетический удар. Он произносит все гласные и растягивает слоги, поэтому на три с половиной такта отстает от Фернандо — тосканское эхо венецианца, распевающего американские любовные песни. Получается замечательно.

Барлоццо подтолкнул меня локтем, чтобы я тоже подпевала. Наше пение словно пришпорило старенький грузовик, и он как на крыльях пролетел всю дорогу к Понтичелли по автостраде и дальше, по извилистому проселку к Тоди. Что бы ни пели мы с Фернандо, Барлоццо повторял единственную заученную строчку, перекладывая слова на разные мотивы и каждый раз затягивая последнюю ноту, пока не кончалось дыхание. Кажется, пение воодушевило Князя и разожгло его любопытство.

— И как ты называешь платье, которое носишь? Mi sembra ип avcinzo del ottocento. Мне оно напоминает пережиток 1800-х годов, — обратился он ко мне, движением брови указывая на мой осенний костюм, недавно сменивший платье с розовыми и оранжевыми розами. На мне была длинная широкая юбка из черной шерстяной фланели, видевшая не меньше пятнадцати сентябрей.

— Наверно, ты прав. Мы с моей юбкой — пережитки другой эры.

Барлоццо остановил грузовик у дороги, на мягкой полянке у сосновой рощи. Мы достали инструменты и тачки и пешком пошли к реке. Сапоги я оставила на берегу и подоткнула юбку, завязав ее узлом на бедре. Я босиком вошла в Тибр. Низкое солнце светило мне в спину, ледяная вода обожгла ноги, а я расплескивала ее привычно, словно всю жизнь переходила Тибр вброд. Когда я одолела все восемь метров, отделявшие меня от другого берега, во мне снова воспрянуло маленькое божество, и я подумала, как я люблю эту жизнь. Она представлялась ворованной — или завоеванной, как приз. Первый приз за «не откладывать». За то, что плещемся в реке здесь и сейчас, а не откладываем на «когда-нибудь поплещемся», пока судьба или кто-то иной не объявит, что планы переменились.