Марлена де Блази - Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой

Знать осталась знатью, но местные законы твердо потребовали от нее реформ. Доля, причитавшаяся крестьянину, увеличилась, острие нищеты немного притупилось. Недостаточно и слишком поздно; многие крестьяне давно бежали на север в лихорадочной тоске об индустриальной нищете. Заработок, которого только-только хватало, чтобы прокормиться и заплатить за жилье, считался великой благостыней, и назад они не оглядывались.

Рассевшись на каменной стене пьяццы, поставив рядом кувшин вина, мы втроем до заката толковали о политике. Князь перевел разговор на сегодняшний день:

— Новые проблемы — всегда счастье. И поэтому бегство продолжается, прямо здесь и сейчас, в деревне. Крестовый поход i progressisti.

Кудрявый дымок венком окружил его светлую седую голову.

Более шумная из двух сект Сан-Кассиано, i progressisti стремглав рвутся в будущее, стучат кулаками и вопят «basta», требуя прогресса, как новой порции джина. Более мягкие голоса другой секты, i tradizionalisti, хранят обычаи, говоря, что настоящий прогресс — отступление на несколько шагов в прошлое.

Живущие в деревне i progressisti хотят продать свои ветхие домики с красными крышами, теснящиеся на узких извилистых улочках. Нам с Фернандо эти домики — стойкие наперекор всему, вечно клонящиеся и не падающие, — представляются прекрасными, мы хотели бы купить такой. Но деревенским больше по нраву многоквартирные желтые и розовые «палаццо» из цементных блоков, дожидающиеся на окраине под холмом. Не придется больше таскать дрова вверх по лестнице и спускаться вниз с мешком золы. Только усердные, бесстрастные газовые горелки. Они мечтают о встроенных, отделанных пластиком шкафах вместо своих кладовых с полками из вишневого дерева, огромных и глубоких, как пещеры. Им нужны мойки из нержавеющей стали, а не мраморные раковины, вытертые до гладкости шелка поколениями отскребавших их женщин, фальшивые солнца, свисающие с потолка, вместо грубоватых, ручной работы железных фонарей, которые сто лет назад выковал для всей деревни дед Бьяджотти.

Что касается progressisti, все еще живущих в деревне и обрабатывающих господскую землю, они ждут не дождутся, когда выберутся из-за своих свободных от арендной платы, метровой толщины стен, в которых восемь месяцев в году стоит мороз и в которых когда-то уживались в заботе друг о друге три-четыре поколения семьи. Но тех величественных семей больше нет. Старые умирают, молодые бегут, и остаются только те, кто слишком стар для бегства и слишком молод для смерти, только они остаются в старых промороженных стенах.

Теперь за работу на земле причитается ежемесячная выплата плюс приличная доля в урожае. И вот прогрессисты говорят, что они достаточно богаты, чтобы купить кусочек желто-розового дворца, где мобильные телефоны принимают четкий сигнал, где больше розеток для телевизоров и меньше окон, которые приходится мыть. Впрочем, прогрессистов соблазняют не только электронные забавы и прямые гладкие стены. Это старая заноза.

— Е la scoria della mezzadria. Это грязь, оставшаяся от системы исполья, — говорил Барлоццо, когда на пьяццу вышла Флори с тарелкой, прикрытой кухонным полотенцем.

Она подошла на цыпочках, одними губами выговорила «scusatemi», словно опоздала на второй акт «Мадам Баттерфляй». Барлоццо встал, приветствуя ее, перенял тарелку и пристроил на каменной стене рядом с нашим вином, поцеловал руку и уступил свое место. И, почти не прерываясь, продолжал, обращаясь к нам:

— Им стыдно, что они все еще испольщики у знатных господ, стыдно кланяться им, снимать перед ними шляпу. Они теперь не с гордостью, а с озлоблением оставляют корзины лучших окороков и самых крупных трюфелей у их блестящих дверей. Ежемесячный чек слишком тонок, чтобы скрыть историю рабства.

Фернандо, уверенный, что на тарелке нас дожидается что-то изумительно вкусное, приподнял полотенце, открыв похожую на торт головку pecorino. Он отрезал тонкий, совсем тонкий ломтик ножиком, который Флори положила на край тарелки. В карманах ее свитера нашлись бумажные салфетки. Не сводя глаз с Князя, она достала их и, подкладывая под каждый отрезанный Фернандо ломтик, стала передавать нам. Понемногу головка на тарелке уменьшалась, и к нам безмолвно, с равномерными паузами, переходили новые порции.

— Традиционалисты качают головами. Кто-то живет в деревне, кто-то на земле, но никто из них не хочет переселяться в желто-розовые дворцы. Они говорят, что жизнь была лучше, когда жилось труднее. Они говорят, еда вкуснее, когда наголодаешься, и что нет ничего чудеснее, чем видеть каждый закат и каждый рассвет. Они говорят, что такой и должна быть жизнь: работать до пота, есть свою долю и спать как дитя. Говорят, что не понимают, зачем копить вещи, которых нельзя съесть, выпить или носить на себе. Они еще помнят времена, когда копить — означало набрать три мешка каштанов вместо двух. Они говорят, их соседи потеряли умение чувствовать и воображать — а некоторые и любить. Они говорят, каждый из нас обладает всем и ничем, а потому единственное наше дело — попытаться понять ритм вещей. Свет и тьму. Времена года. Жить благородно в довольстве и в нужде. Принимай то и другое, иначе лишишь себя половины жизни. Они говорят, каждый, кто перебрался жить в желтые и розовые дворцы, дожидается смерти, а тем временем смотрит все эти дегенеративные передачи, где танцуют девицы и выступают мужчины в плохо сделанных париках, и называет все это «отдыхом». Праздность и достаток слились в единое чувство, которое начинает слишком походить на беспечность. Вся эта праздность, весь этот достаток. Чего от них ждать, как не беспечности.