Владимир Санин - Одержимый

– Филя! – со стоном выкрикнул Чернышев. Он выскочил на крыло, сорвал и бросил в море спасательный круг.

Рев сирены ударил в барабанные перепонки.

– Человек за бортом!

Не знаю, сколько это продолжалось; кажется, кто-то сказал минут двадцать. Ненадолго я остался в рубке один: Лыков полез куда-то вниз, а Чернышев, высунувшись на крыло, переговаривался в мегафон с «Буйным». Потом, волоча за собой синий чемодан («Протоколы!» – ударило мне в голову), появился Лыков, на крыло упала сеть, и Чернышев швырнул в нее чемодан.

– Вира!

– Все? – послышалось с «Буйного».

– Отходи, буду выбрасываться на берег!

– Кто на борту?

– Дед в машине, Лыков на штурвале и я! Не поминай лихом, друг, беру свои слова обратно!

– Чего мелешь?!

– Я-то думал, никогда ты не станешь человеком! Чернышев сполз в рубку и увидел скорчившуюся за тюками брезента фигуру.

– Черт бы тебя побрал!.. Эй, на «Буйном»!

– Не пойду, – сказал я. – Это я виноват, будь что будет.

Чернышев усмехнулся, захлопнул дверь левого крыла.

– Как хочешь, – проскрипел он, – на том свете не взыщи… Ну, поехали, что ли.

И рванул ручку машинного телеграфа.

Мною овладело странное спокойствие. Мокрый насквозь от морской воды, залившей рубку, с дикой, при вдохе, болью в помятой груди, я полусидел, полулежал, глядя на Лыкова, который повис на заклиненном штурвале, и Чернышева – быть может, двух последних людей, которых вижу в своей жизни. Мне вдруг пришло в голову, что с жизнью нас мирит то, что мы не знаем, когда и при каких обстоятельствах умрем; это незнание едва ли не величайшая милость, дарованная нам природой, иначе жизнь потеряла бы всякую радость и смысл. Раньше я никогда не задумывался о неизбежной смерти, не из равнодушия к ней или напускной бравады, а потому, что жизнь в мои годы казалась долгой и нескончаемой; восхищаясь гениальностью Толстого, я не мог и не пытался проникнуться ужасом, овладевшим Иваном Ильичом.

Теперь я понял – почему. Просто никогда раньше, даже будучи в опасности, я не видел смерти в лицо.

Теперь я знал точно, что, если мы по воле первой же приблудной волны опрокинемся, смерть будет мгновенной – ну, в крайнем случае, чуточку побарахтаюсь; а доведется выжить – никогда, до последнего вздоха не забуду эти минуты.

– Леша, – послышался голос Лыкова, – винт оголился, пошел вразнос…

– Вразнос, – согласился Чернышев. – Ползем по инерции, авось дойдем.

Я вдруг вспомнил.

– Архипыч, – сказал я, – прости, что невпопад. Ты говорил, что больше всего веришь двум людям, а назвал только Машу. Только сейчас я догадался, кто второй.

– Баран ты, Паша, – с неожиданной лаской в голосе отозвался Чернышев, – беззубый и с куриными мозгами.

– Пусть баран, но зато я знаю, кто второй. Лежа на борту, «Семен Дежнев» медленно вползал в шугу.

В больнице я провалялся месяца полтора, пока хирург не привел в порядок мои ребра. Первое время я лежал в одной палате с Воротилиным, могучий организм которого за две недели преодолел жесточайшее воспаление легких: все-таки в ледяной воде Филя пробарахтался минут десять, не меньше.

Иногда нас навещал Перышкин.

– В цирк бы тебе, Филя, – посмеивался он, – большие деньги заработаешь.

Когда Филя поскользнулся и упал с крыла мостика в море, он так окоченел, что руки ему отказали и он не в силах был ухватиться за брошенный с борта «Буйного» конец. «Как подумал, что из-за этой глупости пацанов не увижу, – простодушно рассказывал он, – от злости взял да и вцепился в конец зубами». Так его и подняли.

Выздоровев, Филя выполнил свое обещание и увез Федю в деревню поохотиться. Теперь они вместе рыбачат на «Вязьме».

Иногда получаю письма от Баландина. Он взял Никиту к себе на кафедру, и оба они чрезвычайно довольны совместной работой – исследуют новые средства защиты против обледенения. Этой же проблемой занимаются в Полярном институте Ерофеев и Кудрейко.

Корсакова я потерял из виду. Говорят, он пишет большую монографию по материалам экспедиции и с успехом выступил на международном симпозиуме по проблемам обледенения. Судя по тому, что меня перевели в отдел писем, своих слов на ветер Виктор Сергеич зря не бросает.

С Чернышевым мы видимся часто, моя редакция находится недалеко от гавани, и после работы я захожу к нему на буксир, на котором он служит боцманом. Обычно мы идем домой пешком, вспоминаем, ругаемся, спорим. Чернышев ничуть не изменился, разве что стал еще язвительнее: «лещей» заставляет натирать паркет и выбивать ковры, не спускает глаз с «бесовки», подарившей ему долгожданного сына, посмеивается над коллегами-капитанами и начальством, которое то и дело отзывает боцмана с буксира для сочинения наставлений по борьбе с обледенением. А сам, не таясь, считает дни, когда срок пройдет и ему возвратят диплом. С Лыковым, Птахой, Воротилиным и другими своими ребятами он поддерживает постоянную связь, чтобы сразу забрать их, как только получит новое судно.