Владимир Санин - Одержимый

Никита не сдвинулся с места.

– Собирай вещи, – жутким шепотом повторил Корсаков.

– Я остаюсь, – сказал Никита, снимая и протирая очки. Он бледнел на глазах, стал совсем белый.

В салон вошел Лыков, буркнул, не глядя на нас:

– Готово, Архипыч.

– Отправишь одного Виктора Сергеича.

– Есть отправить… – Лыков явно повеселел. – Как соберетесь, приходите на ботдек, Виктор Сергеич.

Корсаков оделся, сунул в портфель несессер и бритву, пнул ногой чемодан и, не прощаясь, вышел из каюты.

Чернышев открыл холодильник, достал оттуда начатую бутылку коньяка, наполнил две рюмки и одну протянул Никите.

– За твою удачу, браток.

– Спасибо.

Они чокнулись рюмками, Никита выпил залпом, чуть пригубил и Чернышев.

Застрекотал мотор. Укутавшись в одеяло, я прильнул к иллюминатору.

За румпелем сидел Птаха, у мотора хлопотал Воротилин. Лица Корсакова я не видел – лишь согнутую спину.

– А жаль, – послышался скрипучий голос Чернышева. – Твоего шефа, Никита, мне будет не хватать. Знающий, очень способный специалист.

Стрекот мотора отдалялся,

– К сожалению, способный на все, – тихо сказал Никита.

Теперь я лежал на «адмиральской койке» в примыкавшей к салону крохотной спаленке, наслаждаясь одиночеством и покоем. Все разошлись, из салона доносился лишь перестук пишущей машинки. «Семен Дежнев» все еще оставался под защитой ледяного поля, время от времени ворочаясь, чтобы не примерзнуть.

Жар у меня спал, голова почти не болела, и я изо всех сил старался выздороветь. Никакой простуды у тебя нет, уговаривал я свой организм, кончай саботаж и учти, что к выходу в море я обязан быть в форме. По расписанию, вывешенному на доске объявлений у столовой команды, мне поручалась околка надстройки левого борта, от аврала освобождались только капитан, рулевой и вахтенный моторист, так что кровь из носа, но я должен «махать кайлом, а не авторучкой». В чем другом, а в этом Перышкин прав: в море болеют только сачки. И вообще «все болезни от нервов», как говорила Захаровна, редакционная курьерша, даже зубная боль, потому что каждый зуб для боли оснащен собственным нервом; и далее следовал мудрый совет: «Пей валерьянку с пустырником и будешь всю жизнь здоров».

Я достал из портфеля магнитофон, надел наушники и наугад прослушал последние записи. Не очень четкие, но разобрать вполне можно. «Уходите!.. Немедленно!» – вот тебе и тишайший, интеллигентнейший Илья Михалыч. А ведь артист взял слишком высокую ноту и дал петуха – переборщил: оскорблением можно человека унизить, смешать его с грязью, но не убедить! «Способный на все…» – голос Никиты, я дальше: «Вы не его, себя пожалейте, Алексеи Архипыч, он-то вас жалеть не станет». Никита, конечно, лучше знает своего шефа, такой унижения не простит, кого сможет – раздавит, мне-то уж точно быть в отделе писем…

К моему удивлению, эта мысль, впервые меня не обескуражила. И Приморск, и редакция, и даже воскресшие надежды на перемены в личной жизни – все это представлялось бесконечно далеким и нереальным; меня не покидало ощущение, что самым важным, в жизни будет сегодняшний день. Ну, может быть, не сегодняшний, а завтрашний или послезавтрашний, но это уже не имело значения: мир целиком сосредоточился здесь, на этой скорлупке, и, как солдату перед боем, самыми близкими мне стали люди, которые разделят со мной мою участь.

Дверь скрипнула и неслышно отворилась, Никита на цыпочках подошел к шкафу и достал из папки несколько листов копирки.

– Брось писанину, – сказал я, – развлеки умирающего. Никита вздрогнул.

– Фу-ты, напугал!

– Нервы у тебя пошаливают. На спицах вязать не пробовал?

Никита присел у меня в ногах.

– Переходим на «ты»? Представь себе, Оля меня учила, этот свитер она связала.

– Хороший свитер.

– Да, теплый.

– Вернешься, спасибо скажешь, – вкрадчиво ввернул я.

– Не надо об этом, – попросил Никита, – сжег мост – не оглядывайся.

– К ней ты моста не сжигал.

– Не знаю, – с грустью сказал Никита, – жизнь покажет. Ты порываешься спросить, отвечу сразу: нет, не жалею. Знаю, все теперь может пойти шиворот-навыворот, а все равно не жалею. – Лицо его на мгновение стало злым.

– Я был для него… тряпкой, о которую он вытирал ботинки; это очень противно, омерзительно быть тряпкой. Ты никогда не был тряпкой, Паша?

– Кажется, никогда.

– И я больше не буду, – гордо сказал Никита. – Если, конечно, – он улыбнулся, – благополучно вернемся.