Владимир Санин - Одержимый

Все промолчали.

– Через два часа приступаем к околке льда, – бесстрастно произнес Чернышев и вышел из каюты.

– Полу-ндра! – дурным голосом выл Перышкин. Бац! На палубу свалилась двухпудовая глыба.

– Спасайся, кто может!

Птаха разогнал нас по помещениям: пока с мачты, вант и штагов лед не сбит, «всяким разным» появляться на палубе запрещено. Околку верхних конструкций производили матросы, а нам будут доверены палуба, ватервейсы, шпигаты, брашпиль и тамбучина. «На это даже у вас ума хватит», – сурово заметил Птаха, глядя в пространство, но явно адресуя обидную реплику Баландину, который лишь виновато моргал глазами и подхалимски поддакивал: «Разумеется, Костя, можете на нас положиться, Костя». Только что Баландин крупно проштрафился – это если говорить мягко, учитывая его заслуги. Предыдущие околки подтвердили замечательные свойства эмали: с покрытых ею поверхностей лед сбивался несравненно легче, и от очевидного, всеми признанного успеха Илья Михайлович слегка опьянел. Как только объявили околку, он первым выбежал на палубу, влез на две бочки у лобовой надстройки, лихо ударил по ней мушкелем – и на него обрушилась огромная пластина льда, весом побольше тонны.

Редчайший, поразительный случай! Ударив, Баландин потерял равновесие и провалился между бочками – его откопали совершенно невредимым. Когда белый, как смерть, Чернышев выдернул его из груды битого льда, Баландин отряхнулся, изысканно поблагодарил: «Весьма признателен, не стоит беспокоиться», – радостно осклабился при виде голой надстройки: «С одного удара, прелестно!» – и, обратив внимание на наши искаженные от пережитого страха лица, обеспокоенно спросил: «Что-нибудь случилось?»

– С воскресением! – сделав умильное лицо, просюсюкал в ответ Чернышев и заорал на бедного Птаху: – Оторву цыплячью голову! Гони всех отсюда к чертовой бабушке!

За последние дни это был единственный случай, заставивший нас поволноваться. Редкостно спокойно прошли две недели, настолько умиротворяюще-спокойно, что я впервые за время плавания по-настоящему выспался и даже прибавил в весе. Утром мы выходили в море, набирали лед и возвращались обратно в бухту, где при помощи кренования определяли его вес, окалывались и снова шли в море. Забавная штука – кренование, вроде развеселой игры для школьников младшего возраста. Перед отплытием экипаж выстраивается и по команде бегает от одного борта к другому, судно раскачивается, и прибор Амаева пишет крен – замеряет амплитуду колебаний. По возвращении беготня повторяется, записи амплитуд сравниваются и по формуле определяется ледовая нагрузка. Казалось бы, самодеятельность, а точнее количество набранного льда не определишь, разве что на аптекарских весах.

И так каждый день. В шторм случалось, что положенные двадцать тонн мы набирали часов за пять, а однажды даже за четыре, в другие выходы и за сутки лед еле-еле нарастал, но столь разные условия как раз и оказались необходимыми для вдумчивого анализа всех стадий обледенения. Были успешно испытаны такие средства защиты, как смывание снежной каши и слабого льда горячей водой из пожарных шлангов, три вида эмалей и прочее. Ежедневно проходили обсуждения, материал накапливался интереснейший, и научный состав экспедиции не скрывал своего удовлетворения.

Обрел спокойствие и экипаж. Конечно, палубные матросы ворчали: невелика радость сбивать и сбрасывать за борт многие тонны льда, но работа была будничная, без особых тревог и авралов, и времени для досуга оставалось достаточно. По десять человек набивалось в кубрик послушать веселую травлю Перышкина, изощрялась в своем искусстве Любовь Григорьевна, вечерами в кают-компании крутились фильмы, в каютах сражались в шахматы, будто и не было никаких треволнений, мир и благополучие снизошли на СРТ «Семен Дежнев» за эти недели. Чернышев в обществе появлялся редко, на обсуждениях отмалчивался, вообще как-то ушел в тень и поблек. Подлинным хозяином экспедиции стал Корсаков.

В один из этих дней произошло то, чего я ждал и боялся больше всего: редактор прислал очередное, на сей раз грозное предупреждение, и я со вздохами уселся за первый очерк. Такая штука, как вдохновение, для журналиста непозволительная роскошь, наш брат-ремесленник работает не для вечности, а на ширпотреб; однако мне решительно не писалось, из-под пера выходили одни лишь банальнейшие строчки, вроде насоветованных когда-то Чернышевым: «Особенно отличились старпом Лыков, тралмастер Птаха, матросы Воротилин и Дуганов». Вроде бы и результаты были получены многообещающие, и сама необычность экспедиции могла заинтриговать читателя, и люди на борту имелись интересные, и события происходили, а на бумагу просилась какая-то «баранья чушь». Я чувствовал себя серым и бездарным, мысли в отупевшем мозгу ворочались с проворством карпов на дне пруда, из которого спустили воду, и после нескольких бесплоднейших часов я с отвращением отбросил ручку.