Владимир Санин - Одержимый

– Объявляйте перерыв, Архипыч, – предложил Ерофеев, – нам пора лед замерять.

– И мне не терпится взглянуть, – поддержал Ерофеева Баландин.

Было решено собраться после обеда.

Я остался в салоне, вымыл стаканы и расставил их по гнездам. Затем, убедившись, что в коридоре никого нет, извлек из портфеля магнитофон, провернул ленту назад, нажал на клавиш и облегченно вздохнул. Все в порядке, запись отчетливая. С тех пор, как на Чукотке я потерял в пургу заполненный блокнот, мне часто мерещится один и тот же кошмар: случайно размагниченная пленка, сгоревшая рукопись и прочее. Береженого бог бережет: две записанные двухчасовые кассеты всегда при мне, намертво зашил их во внутреннем кармане куртки, там же и записная книжка. Это главное мое богатство, лишись я его – считай, пропутешествовал впустую, с моей хилой памятью материала и на пустячный очерк не хватит.

Я спустился в свою каюту, оделся и вышел на палубу.

Море было угрюмое и неспокойное, от него как-то сыро становилось на душе. Беспорядочные волны вызывали смешанную качку, с борта на борт и с носа на корму, ветер швырял холодные брызги в лицо. Необъяснимая ассоциация: сколько лет прошло, но, глядя на море, я всегда вдруг вспоминал Инну. То ли потому, что возникала к себе какая-то сентиментальная жалость, то ли угнетало чувство заброшенности – не пойму, да и разбираться больше не хочу.

Я двинулся вдоль фальшборта к баку. Ледяную кашу уже прихватило, шпигаты и портики замерзли, и вода, попадавшая на борт, быстро превращалась в лед. Ерофеев и Кудрейко обмеряли рейки и штыри, которых они наставили повсюду, откалывали кусочки льда и совали их в полиэтиленовые мешочки – для лабораторного анализа; Баландин и Птаха оживленно о чем-то разговаривали у лобовой надстройки, а на крыле мостика суетились с кинокамерами Никита и Гриша Букин. Ежась от холода, я постоял у покрытой брезентом спасательной шлюпки.

– Капюшон опустите, простудитесь! – крикнул мне Птаха. – Куда собрались, Георгич?

Я наугад ткнул пальцем в сторону тамбучины и решил в самом деле заглянуть в кубрик. Хватаясь за все, за что можно ухватиться, проковылял по скользкой палубе, с трудом открыл тяжелую дверь тамбучины и спустился вниз.

В крохотном кубрике было накурено и душно. На нижних нарах, раздевшись до тельняшки, лежал Перышкин, а напротив него, на других нарах, сидели Воротилин и Рая.

– Гриша на крыле с кинокамерой, – сообщил я Рае, – все отобразит!

– А пусть его! – Рая кокетливо обмахнулась платочком. – Я уже три года как совершеннолетняя!

– Садись, Георгич, – предложил Перышкин, – у нас секретов нет. Так что вы там наверху порешили?

– Теоретические проблемы, – ответил я. – Адгезия льда, остойчивость и так далее.

– А мы больше про любовь. – Перышкин подмигнул Рае, которая тут же приняла независимый вид. – Как, по-твоему, Георгич, возможна любовь с первого взгляда, как у меня и Раюши?

– Тоже мне любовь. – Рая мгновенно и густо покраснела. – Только и знаешь, что руки в ход пускать.

– Будто я виноват, что ты такая кругленькая, – проникновенно поведал Перышкин. – Если сердцу не прикажешь, то рукам и подавно.

– Краснобай! – восхищенно прогудел Воротилин. – Твое счастье, что Григорьевна не слышит, снова получил бы половником по лбу!

– Собака на сене твоя Григорьевна, – с досадой отозвался Перышкин. – Девчонок будто в монастыре держит, вон брюки заставляет надевать, фурия.

– И правильно, что заставляет, не зыркайте, – указала Рая. – И вовсе она не фурия, а просто женщина в возрасте, все мы такими будем.

– Ты – никогда! – льстиво заверил Перышкин. – Пересядь ко мне, я тебе что-то на ушко скажу.

– Так я тебе и поверю.

– Мне? – поразился Перышкин. – Филя, ты мой лучший кореш: брехал я когда?

– А каждый раз, как рот открывал, – засмеялся Воротилин. – Будь я девкой, до загса тебя бы и не слушал.

– И ты, Брут! Вот уйдете все, я Рае в два счета докажу.

– Так я с тобой и осталась! Постыдился бы человека. Мне надоел этот примитивный флирт.

– Федя, – спросил я, – что ты натворил? Перышкин рывком поднялся, сел.

– Старпом нажаловался?

– Это не имеет значения. Что ты натворил?

– А ничего! – с вызовом ответил Перышкин. – Мы, Георгич, живые люди, а не заклепки, мы от рождения язык имеем. Кэпа блоха укусила, а нам чесаться? Филя, растолкуй ему, что такое сорок тонн!

– Я что, – Воротилин поежился, – я как прикажут…

– А ты скажи, скажи, – настаивал Перышкин. – На тебе пашут, а ты и рта не раскрой?