Чингиз Цыбиков - Граница нормальности

Кэтти уже ходила по комнате. Заглянула под кровать.

— Потеряла что? — сердито спросила Джо. — Например…

Кэтти застыла на мгновение.

— …например, план урока, который, кстати, начинается через двадцать минут, а?

— Тут была… — Кэтти глядела на подругу, — тут была бумага. Договор.

Джо странно посмотрела на неё.

— Договор с Сатаной?

— Да, — сказала Кэтти. Ее глаза расширились, она неотрывно смотрела на Джо.

Та встала с кресла.

— Хорошо, уговорила. Так уж и быть. Если ты так настаиваешь.

— В смысле? — медленно произнесла Кэтти. В её тоне произошла неуловимая и оттого еще более зловещая перемена. Джо терпеливо улыбнулась.

— Так и быть, я скажу Филдингу, что тебя сегодня не будет. Наплету что-нибудь, — и пошла к двери. — И пригляжу за классом.

Остановилась, обернулась.

— Но имей в виду, Кэтти, это — в последний раз. Я серьёзно.

Да, вот так просто. Умел и всё. И ничего ты тут не попишешь — завидовал я ему жесточайшей ненавистью пополам с горечью. И продолжаю завидовать. Глуповат он был, сероват, нехлёсток, не ярок, не достоин, как я считал. И продолжаю считать.

Когда он родился, он уже умел летать (левитировать, как мне постоянно подсказывают), но не знал об этом; впрочем, летать это ему не мешало. Главная фотография тех лет изображает ревущего младенца на пути (так все думают) от края довольно высокой, девичьей, как говорится, кровати к полу. В кадр также попало лицо мамы с довольно-таки охренелым выражением лица. Предельно простая удачная фотография: сверзился младенец, а папа сфотал. Точнее наоборот, папа фотал, не углядел, младенец и сверзился. Разве можно что доверить этим мужикам.

Он, конечно, и вправду сверзился, но до пола не долетел. Остановился в сантиметрах тридцати и повис, ревя и поводя ручонками-ножонками. Мать, кинувшаяся ловить, а скорее уже утешать и всячески нянькать, рухнула на колени, протянула руки, да так и остановилась. Ребенок висел в воздухе без всякой посторонней помощи и орал. Зашел отец.

Встал.

Постоял. Ребёнок орал по-прежнему.

Отец наклонился, оглядел его со всех сторон и попятился — за фотоаппаратом. Он работал журналистом в местной газете и привык уже не верить не только своим глазам. Времена были такие, говорят.

Когда он принес фото в газету и попытался рассказать, его подняли на смех. А потом он и сам предпочитал помалкивать. Говорят же, времена были такие: теплая и дружественная психбольница по-прежнему ждала всех инакотрусящих.

Видимо, в детском саду и до четвертого класса он не сильно летал. Так, планировал. Попрыгивал. А в четвертом классе нас посадили за одну парту. Я тогда был вполне себе таким молчуном и неудивлякой по причине начитанности. На третий день он мне сообщил:

— А я летать умею.

— Ага, — сказал я. — На самолете.

— Нет, — сказал он. — По правде. Как птица.

Я счел его враньё настолько неумелым, что даже не стал возражать. Это его раззадорило.

— Не веришь?

— Не-а, — сказал я, тщательно изрисовывая подвернувшийся листочек.

— На че спорим?

— На «Тату». — Это не группа. И не клеймо. Это была такая жвачка. «Тата», ударение на первый слог, раздобывали мы ее у китайцев; первых китайцев в нашем городе, кстати.

«Тату» я проспорил. Он взлетел с любимого нашим пацанячьим двором гаража на метров так семь-восемь. Пискнул оттуда — ну что, мол, убедился? Был вечер, сентябрь, прохладно, очень безоблачно, солнце заходит — и белая футболка со светло-зелеными шортиками наверху, в лучах заходящего солнца…. Наверное, никогда не забуду этого. Я отдал ему «Тату», и он даже со мной поделился. А потом я неожиданно побежал домой. Со всех ног. Спотыкаясь и падая.

Мама говорит, она очень сильно тогда испугалась — у меня была истерика. Меня даже возили к доктору в больницу Скорой помощи. Доктор решил, что родители меня избивают или ещё чего похуже — и сказал оставить меня в палате до утра. Ничего этого я не помню. Помнить начинаю только с момента, когда меня забирали, и мама стояла у регистратуры, оформляя мне справку в школу.

В школе я не был с месяц, его пересадили к девочке.

Потом я с ним старался не пересекаться. Он со мной тоже. Но однажды, в выпускное-поступательное лето, мы классом в пароксизмах прощания в очередной раз поехали на Байкал, и он тоже поехал. Там мы жутко напились разведенным спиртом «Рояль». Помню, мы с ним стояли у крыльца и блевали на пару. И я ему что-то говорил. Ты, говорил я ему, избран, буээээээээ…. Ты, говорил я ему, можешь — значит, буэээээээ, ты должен. Буээээ, отвечал мне он. Буэээ, соглашался я. Что именно должен, буэээ, интересовался он. А хер его знает, отвечал я, буэээээ. Но что-то, буэээ, должен.