Алистер Макграт - Кто изобрел Вселенную? Страсти по божественной частице в адронном коллайдере и другие истории о науке, вере и сотворении мира

Те из нас, кто специализировался по естественным наукам, привыкли смотреть на соучеников-гуманитариев, разделявших эту точку зрения, чуть свысока и с улыбкой. Они, конечно, говорили, что это у них «научный подход», но на самом деле на удивление мало знали о научной практике и о разработке теорий. И частенько слишком много размышляли над вопросом, что делает язык философского дискурса «осмысленным», то есть эмпирически проверяемым, не уделяя должного внимания проблемам, которые всегда связаны с подобными заявлениями, о чем известно каждому ученому-естественнику. Нам было очевидно, что «принцип верификации» заставляет сделать вывод, который сам по себе озадачивает: научные законы – это бессмысленные утверждения, поскольку их невозможно верифицировать в строгом смысле слова [325] Впервые на это указал Дэвид Юм: никакого, сколь угодно большого количества наблюдений недостаточно, чтобы сделать бесконечно общий вывод, который можно защитить логически, поскольку в будущем всегда могут появиться наблюдения, которые его опровергнут. . Почему? Потому что наука по природе своей подлежит исправлениям, и приходится заключить, что не существует утверждений, которые мы на эмпирических основаниях можем считать абсолютно истинными. Несмотря на то, что «принцип верификации», как предполагается, имеет эмпирическую основу, на самом деле он отметает любые научные законы, а следовательно, по большей части все научные начинания: получается, что они бессмысленны [326] См. Bryan Magee , «Confessions of a Philosopher: A Journey through Western Philosophy», London: Phoenix, 1998, pp. 42–68. .

Но мы видели и еще кое-то. «Принцип верификации» был бессмыслен по своим собственным критериям. Он сам представлял собой метафизическое утверждение, которое невозможно верифицировать его же мерками. Подобные трудности возникают и с раздутым научным империализмом, яркие примеры которого мы находим в книге Розенберга – скажем, упрощенческое, абсолютистское и непроверяемое утверждение, что «Наука обеспечивает все, что нужно знать о реальности». Любые заявления, что наука – «единственный путеводитель по реальности», нельзя проверить с опорой на научный метод, если не предполагать заранее, что этот вывод верен. Это порочный круг, сопоставимый по масштабам и корням с фатально ошибочным «Принципом верификации».

Что мы получаем в итоге? Простую истину: все это не имеет значения для большинства тех, кто занимается естественными науками, принципиально и дальновидно избегает метафизических спекуляций и, скорее всего, счел бы воззрения Розенберга чудачеством, не имеющим никакого отношения к науке.

Тот методологический натурализм, который изначально присущ научной теории и практике, изучает, как надо исследовать реальность, и не определяет заранее ни форму, ни масштаб этой реальности. Такой натурализм – не вывод из научного метода, а его предпосылка. Рабочее предположение легко может окаменеть и превратиться в мировоззрение. Осложнения начинаются, когда мы предполагаем, что доступ к истине дает нам одна лишь наука.

Розенберг преувеличивает значение своих суждений – и с точки зрения формулировок, и с точки зрения доказательной базы. Он утверждает, будто наука учит нас, что нет никакой «моральной разницы» между добром и злом. Глупости! Могу лишь предположить, что он имеет в виду именно то, что наука не может сказать нам, что есть добро, а что зло: с таким утверждением я легко соглашусь. Но если вслед за Розенбергом поверить, что наука говорит, будто между добром и злом «нет моральной разницы», это будет противоречить самым фундаментальным инстинктам и ценностям человечества, а главное – вере в то, как важно бороться со всяким злом и несправедливостью.

Наука – важнейший инструмент, помогающий исследовать наш мир и жить в нем. Однако она высвечивает лишь часть картины, а не картину в целом. Считать иначе – пагубное заблуждение. А если мы хотим жить подлинно осмысленной жизнью, без полной картины нам не обойтись.

Все подростки бунтуют против банальностей и мудрости поколений – таков уж порядок вещей. Вот и я не исключение. В отрочестве я был, можно сказать, атеистом-догматиком, считал, что жизнь не имеет смысла, а моя смелая декларация бесцельности мироздания – акт интеллектуального мужества. Мне казалось, что у меня хватает храбрости говорить печальную суровую правду, а остальные пусть в свое удовольствие тешатся иллюзиями, что у жизни есть какой-то смысл.