Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

Психологическое воздействие грозы тоже не назовешь незначительным. Пока солдаты пробирались вперед, меся грязь трясины, образовавшейся на месте песчаных дорог, они наблюдали по обочинам умиравших людей и животных, а слухи об убитых молнией гренадерах Старой гвардии передавались из уст в уста. Молодой Анатоль де Монтескью-Фезансак [55]шутя сказал барону Фэну, что, будь они греками или римлянами античных времен, после такого скверного предзнаменования уже наверняка повернули бы обратно и отправились по домам. Другие принимали случившееся более серьезно, в особенности итальянцы. «Такое количество несчастий – грустный знак на будущее, – писал Эжен Лабом. – Все начали относиться к ним со страхом. И следуй мы примеру древних, выказали бы больше уважения к предостережениям небес, и вся армия тогда была бы спасена. Но когда солнце появилось из-за горизонта, наши мрачные предчувствия растаяли вместе с облаками» {226}.

Однако мрачные предчувствия Наполеона не улетучились столь же быстро. Вскоре после прибытия в Вильну он осознал катастрофические размеры потерь, понесенных армией, но что и того хуже, его тщательно разработанный план организации снабжения войск провалился. Тяжелые повозки с упряжками из волов застревали в песке литовских дорог и без затопившей их наполовину грозы. Снабжение, отправленное по воде из Данцига через Кёнигсберг, без проблем добралось до Ковно, но река Вилия местами оказалась слишком мелкой для барж, и доставить их к цели без проведения неких работ по углублению русла или переноса грузов на лодки с меньшей осадкой не представлялось возможным.

В Вильне французы практически никакого снабжения не обнаружили, а теперь из-за грозы не хватало и лошадей для его подвоза. «Мы теряем в этой стране столько лошадей, что понадобятся все ресурсы Франции и Германии для поддержания конных полков на текущем уровне боевой численности», – писал Наполеон военному министру, генералу Кларку. И пока снабжение не поступало в Вильну, отставшие от своих больные солдаты – которых было устрашающе много – кое-как подтягивались в город. Довольно быстро в наскоро развернутых для их приема госпиталях очутились уже 30 000 таких людей {227}.

Единственным лучиком в том темном царстве для Наполеона стали известия о быстром продвижении атакующих сил и об успешно вбитом клине между войсками Барклая и 2-й Западной армией Багратиона. Если бы удалось должным образом использовать брешь, он сумел бы уничтожить последнюю. Император послал маршала Даву с двумя оставшимися дивизиями 1-го корпуса (две были переданы в поддержку Мюрату) и 3-й кавалерийский корпус генерала Груши в юго-западном направлении отрезать путь отступления Багратиону, а также отправил приказы Жерому, Евгению и другим командирам в данном ареале с инструкциями по окружению 2-й армии. Однако доставка депеш и донесений, не говоря уже о достижении должной скорости продвижения, сама по себе превратилась в очередную неожиданную проблему.

Утром 1 июля один из дежурных адъютантов, капитан Бонифас де Кастеллан [56], получил вызов в место расположения императора, где застал Наполеона в халате и в красном с желтом платке на голове. Император показал офицеру точку на карте, где тому предстояло отыскать генерала Нансути с его кавалерийским корпусом. «Я веду маневр на окружение, у меня в кулаке 30 000, поспешите», – произнес он, вручая Кастеллану запечатанные приказы для передачи Нансути {228}. Наполеон нуждался в победе, способной уравновесить баланс после понесенных потерь, и разгром Багратиона стал приоритетным моментом.

Спустя несколько часов Наполеон вызвал Балашова, ранее доложившего о себе французским аванпостам и отведенного в ставку императора французов с письмом от Александра. Посланца проводили в то же самое помещение в бывшем дворце архиепископа, где шесть дней назад Александр вручал ему это письмо. Наполеон пребывал в отвратительном настроении. «Александр смеется надо мной, – прогрохотал он в ответ на прочитанное. – Он что думает, я прошел весь путь и оказался в Вильне для обсуждения коммерческих договоров?» Конечно же, император французов явился сюда раз и навсегда разобраться с северными варварами. «Их надлежит отбросить обратно в ледяные пустоши, чтобы они не приходили и не вмешивались в дела цивилизованной Европы, по крайней мере, в следующие двадцать пять лет» {229}.

Балашов почти не имел возможности вставить слово, глядя на мерившего комнату шагами и озвучивавшего свои мысли и чувства Наполеона. Тот явно давал выход разочарованию и опасениям, уже начавшим точить его. По мере того, как чередовались, следуя внахлест друг за другом, его досада и ярость, звучание монолога менялось от обиженных упреков до порывов гнева. Император винил во всем Александра, сетовал на требование России к французам убраться из Пруссии и на запрос Куракина о получении паспорта, будто бы и послуживших сигналом к войне. Он выражал уважение и любовь к Александру и укорял его за то, что тот окружил себя авантюристами и перевертышами вроде Армфельда, Штейна и цареубийцы-Беннигсена. Наполеон не понимал, почему они ведут войну, а не беседуют, как раньше в Тильзите и в Эрфурте. «Я уже в Вильне, а все еще не знаю, чего ради мы воюем», – говорил он {230}.