Гуго Фридрих - Структура современной лирики. От Бодлера до середины двадцатого столетия

Многие программные предложения подтверждают его художественную цель. Например: «Изгони из твоей песни действительность, вульгарную действительность». В одном прозаическом фрагменте наблюдается следующий ход мысли: природа налична и конкретна, к ней можно прибавить только материальные изобретения, города, железные дороги; собственно свобода есть фиксация скрытых соотношений благодаря внутренней ориентации – она распространяется над миром и координирует мир; цель поэзии: «создать слово для несуществующего». Устранение позитивной реальности и эволюция креативной фантазии – один и тот же процесс, однако многочисленны его варианты. Мы уже упоминали о символике из области неорганического. У Малларме, равно как у Бодлера, металлы и драгоценные камни – знаки духовности, преобладающей над природой. В «Hérodiade» они эквивалентны жизнеубивающим ступеням, по которым восходит надменная девственница. Отсюда любовь Малларме к описанию драгоценностей и украшений в журнале «Последняя мода» – этот журнал он редактировал одно время. Однако более высокая степень дереализации достигается много раз упомянутым смещением вещественного к его негативному полюсу, а также уходом от языковой однозначности. В последнем случае весьма эффективен парафраз. Стилистическая воля Малларме, сжигающая реальность, соприкасается с тенденцией литературы барокко и ее французского ответвления – прециозности. И там и здесь цель парафраза – освобождение объекта от брутальной вещественности и от вербальных клише. Но Малларме к тому же использует парафраз, дабы растворить объект в качествах эмоциональных и проблематичных. Две строки из «Hérodiade» звучат так: «Зажги светильник, где воск при зыбком огне и в мимолетном золоте роняет чуждую слезу». Речь идет о свече. Однако ограниченная сущность объекта расплывается в символических аллюзиях: слеза, мимолетность, чуждость. Это образует подлинное содержание и относится не к свече, но к внутреннему состоянию героини и, далее, к основным темам Малларме.

Желанию выхода из реальности соответствует стремление к идеалу. Иногда кажется, что Малларме следует платоническому способу мышления. Одну прозаическую фразу можно трактовать именно так: «Божественный замысел, благодаря коему существует человек, развивается в направлении от факта к идеалу». Эта направленность снизу вверх имеет, впрочем, совсем не платонический характер: здесь «идеал» (слово и без того очень неуловимое) отнюдь не обладает метафизической экзистенцией. Любые иные обозначения идеальности равным образом неточны. Только негативное приближение впервые дает точное понятие. Оно звучит: «ничто», le néant. Так был сделан дальнейший и крайний шаг в тот дисконтинуум, который мы при наблюдении над Бодлером назвали пустой, или тщетной трансцендентностью.

В нашу задачу не входит подробное описание дороги Малларме к понятию «ничто». Также мы оставим без внимания вероятные и трудно определимые реминисценции из немецкой философии (Гегель, Шеллинг, возможно, Фихте) и негативной теологии. Отметим лишь несколько примечательных пунктов. Любопытно, что с 1865 года Малларме вводит «ничто» в те строки своих стихотворений, где ранее аналогичные темы выражались такими субстантивами, как «лазурь», «сон», «идеал». В письме от 1866 года энергично сказано: «Ничто есть истина». Главный пояснительный текст к данной проблеме – уже упомянутый фрагмент «Igitur» (1869). Здесь представлена взаимодополняющая роль понятий «абсолют» и «ничто». Первое обозначает некую идеальность, в которой исчезают любые «случайности» эмпирического. Путь к абсолюту идет через абсурд (отметим и у Малларме появление одного из ключевых слов современности), через аннигиляцию привычного, естественного, жизненного. Абсолют, в силу своего определения, должен быть освобожден от категорий времени, места и предметности. При полном избавлении от данных категорий это называется «ничто»: таким образом, чистое бытие и чистое «ничто» совпадают (аналогично воззрению Гегеля). «Igitur», некто, – аллегорическая фигура текста – спускается к могилам у моря с флаконом, «содержащим капли ничто, которого еще нет в море»; он бросает игральные кости, и, когда они успокаиваются, время и все временное – жизнь и смерть – прекращается, остается лишь пустое, абсолютное пространство – «ничто».

Малларме слишком осторожен, дабы рассеиваться в рефлексиях касательно «ничто». Последуем и мы его примеру, только отметим эминентную роль отрицания в его лирике и настойчивость, с коей на одной из вершин новой поэзии было утверждено это самое негативное из всех понятий.