Андре Конт-Спонвиль - Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни

Да. Между тем практически все религии проводят четкую грань между тем, что навязано или разрешено законом (что чисто), и тем, что закон запрещает или карает (что нечисто). Священно то, что может быть осквернено, – возможно, этим и исчерпывается сущность священного. И наоборот, чистота есть состояние, позволяющее приблизиться к вещам священным, не марая их и не теряя собственной сущности. Отсюда все бесчисленные запреты и табу, бесчисленные очистительные ритуалы. Эта исходная точка лежит на поверхности. Только очень сильная близорукость способна свести все это к гигиене, осторожности и профилактике. Мы согласны с тем, что, например, в иудаизме определенные пищевые запреты изначально выполняли именно такую функцию. Но если бы дело было только в этом, наш долг перед еврейским народом – долг огромный и неоплатный – не был бы тем, чем он является, а вместо морали мы могли бы с большой пользой практиковать диету, как это предлагал Ницше. Но кто в это поверит? Разве это все, что мы унаследовали от монотеизма? И разве только поддержанием своего личного здоровья, своей личной чистоты и личной целостности ограничиваются все наши заботы?! Ничего себе идеал! Разумеется, настоящие мыслители всегда утверждали обратное. Главное – не обряды, а то, что стоит за обрядами. Можно есть или не есть кошерную пищу. Здоровье – это еще не святость. Чисто отмытый – еще не значит чистый. Не следует ограничивать ритуал гигиеной, скорее следует найти то, что выходит за рамки гигиены и ритуала, оправдывая существование того и другого. На самом деле именно это и происходит во всякой живой религии. Люди быстро привыкают придавать внешним предписаниям символический или нравственный смысл, который постепенно вытесняет все прочие смыслы. Ритуал играет скорее воспитательную, чем гигиеническую функцию, и воспитывает скорее дух, чем тело: культурная чистота есть первый шаг к другой, внутренней чистоте, рядом с которой даже мораль может показаться лишней или корыстной. Мораль нужна только тем, кто в чем-то провинился; чистота есть то, что заменяет чистому мораль и делает ее излишней.

Мне возразят, что в таком случае мораль нужнее – не спорю. Мало того, подобная чистота – не более чем миф, и мне удастся доказать обратное. Но все-таки не будем торопиться и безоглядно верить Паскалю и всем, кто вслед за ним желает низвергнуть нас на дно, в греховность. Чистота – не бесплотность. Бывает телесная чистота, чистота невинности, проявляющаяся даже в наслаждении: это чистое удовольствие, рядом с которым уже мораль кажется непристойной. Не представляю, как выкручиваются исповедники. Наверное, им приходится запрещать себе задавать вопросы, судить и осуждать. Они ведь понимают, что почти всегда непристойность будет с их стороны, а любовникам нет до морали никакого дела.

Впрочем, не будем торопиться и забегать слишком далеко вперед. Все женщины, ставшие жертвами изнасилования, в один голос рассказывают (те, кто осмеливается рассказывать), что испытали чувство, что их запачкали, унизили, смешали с грязью. А сколько найдется замужних женщин, которые, решись они сказать правду, признались бы, что лишь против воли поддаются грубым домогательствам мужа? Скрепя сердце – так это называется, и это говорит о многом. Только сердце чисто или может быть чисто; только сердце наделено способностью очищения. Ничто на свете само по себе ни чисто, ни грязно. Одна и та же слюна служит плевку или поцелую; одно и то же влечение лежит в основе насилия и любви. Грязен не секс, грязна сила принуждения, грязно все то, что унижает другого человека, низводит его до состояния вещи, грязно все, что лишено уважения к другим, мягкости и внимательного отношения. И наоборот, чистота заключается не в каком-то наивном неведении о том, что существует удовольствие, и не в его отсутствии (потому что это уже не добродетель, а болезнь). Чистота – в безгрешном, свободном от насилия желании, в разделенном влечении, которое делает нас выше и прославляет в нас человеческое.

Мне прекрасно известно, что желание особенно часто принимает необузданные формы именно в случае извращений и насилия. Так вот: чистота – это то, что обратно этой необузданности. Это нежность желания, умиротворенность желания, невинность желания. Какими целомудренными становимся мы после любви! Как чисты мы бываем порой в своих удовольствиях! Никто не может быть абсолютно невинным или абсолютно виновным, и это доказывает неправоту тех, кого Ницше называл «хулителями тела», а также неправоту его слишком ярых или самодовольных защитников. Чистота – не сущность и не атрибут. Чистота – не абсолют; не бывает чистой чистоты. Чистота – это способ не видеть зла там, где его и в самом деле нет. Нечистый человек видит зло повсюду и радуется этому. Чистый человек видит зло только там, где оно и в самом деле есть, и страдает от этого. Он страдает от эгоизма, жестокости, злобы… Нечисто все то, что делается со злобой в сердце, со злорадством. Вот почему мы почти всегда нечисты, и вот почему чистота – добродетель: «я» становится чистым только тогда, когда оно очищено от «я». Эго марает все, к чему ни прикоснется. Как отмечает Симона Вейль, угнетать другого человека – грязно. И наоборот, любить чистой любовью значит уважать дистанцию, то есть не рваться наложить на другого человека лапу, отказаться следить за каждым его шагом, навязывать ему свою волю и встречать его с бескорыстной радостью. «Ты будешь любим, – писал в своем “Дневнике” Павез, – в тот день, когда сможешь показать свою слабость, но другой человек не воспользуется ею, что показать свою силу». Это и значит быть любимым чистой любовью, то есть попросту быть любимым.