Борис Акунин: Голоса времени. От истоков до монгольского нашествия (сборник)

В целом участие Ингигерд в описанных событиях представляется позднейшей вставкой. Она пытается убить Эймунда, когда он решает покинуть Ярицлейва; ее крадут варяги во главе с Эймундом, уже перешедшие на сторону Вартилава; она (а не конунг) производит раздел русских земель, в результате которого принимается решение, что «Эймунд конунг и Ингигерд должны были решать все трудные дела». Если исследователи подчеркивали, что рассказ наполнен вымыслом, направленным на прославление Эймунда (de Vries 1967: 303), то следует также подчеркнуть и намеренное преувеличение роли скандинавки Ингигерд – жены князя Ярослава (см.: Джаксон 1994б; ср. Михеев 2009: 173: «пролог и эпилог “Эймундовой пряди”, а также гипертрофированность в повествовании роли Ингигерд следует признать поздними чертами»). Уже из первой ее характеристики «видно, что Ингигерда играла значительную роль в политической жизни княжества мужа», – так пишет А. И. Лященко, подчеркивая, что «это мы знаем и из других саг (напр., из саги об Олафе св., из саги о Магнусе)» (Лященко 1926: 1068). Я бы сказала иначе: из первой же характеристики Ингигерд и противопоставления ее Ярицлейву («она была как нельзя более великодушна и щедра на деньги, а Ярицлейв конунг не слыл щедрым…») видно, какую роль отводят ей составители «Пряди».

На мой взгляд, введение Ингигерд в текст имеет под собой две причины: а) постоянное соединение в памятниках скандинавской письменности образов Ярицлейва и Ингигерд (см.: Джаксон 2001б); б) включение «Пряди об Эймунде» составителями «Книги с Плоского острова» в состав «Саги об Олаве Святом» вслед за рассказом о сватовстве и женитьбе Ярицлейва. Соглашаясь со мной, что участие Ингигерд в разделе земель отсутствовало в изначальном варианте сказания, Е. А. Мельникова тем не менее воспринимает включение Ингигерд в число действующих лиц «Пряди» не как «позднейшую вставку», а как «органичное развитие сюжета, связанного с Ярославом, в скандинавской традиции, произошедшее, вероятно, еще в период устной передачи рассказов, задолго до их записи в дошедшей до нас форме» (Мельникова 2008б: 155).

Подлинный смысл событий 1021 г. вскрыт А. Н. Насоновым, увидевшим здесь притязания растущего экономически Полоцка на ключевые позиции (Усвят и Витебск) на одном из ответвлений пути «из варяг в греки» (Насонов 1951: 151; Алексеев 1966: 241; Алексеев 2006: 6).

В 1904 г. на заседании Отделения русской и славянской археологии Русского археологического общества Ф. А. Брауном был сделан доклад на тему «Русские князья в исландских сагах». Как зафиксировано в протоколе заседания, «в последовавшей по поводу сообщения оживленной беседе между докладчиком, С. Ф. Платоновым, Я. И. Гурляндом, А. А. Спицыным, С. А. Андриановым, А. Е. Пресняковым и др. обращено было особенное внимание на следующее место Эймундовой саги: «Конунг (полоцкий князь Вартилаф) сказал: “Дай мне время посоветоваться с моими мужами, потому что они дают деньги, хотя я их трачу”». Одни из упомянутых лиц принимали, что данное сведение говорит прямо о финансовой зависимости князя от веча, по крайней мере в Полоцке, другие совершенно отрицали такое толкование текста или же указывали на необходимость осторожного отношения ко всем вообще сведениям саг» (ЗРАО. 1905. Т. VII, вып. I: 179).

Упрекая Г. В. Штыхова в том, что он «почерпнул отсюда сведения о боярском совете в Полоцке» (см.: Штыхов 1975: 15), И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко предлагают рассматривать это известие «Пряди» «как свидетельство о вече, ибо тинг в системе социально-политических отношений скандинавов той поры – не совет знати, а народное собрание, во многом подобное древнерусскому вечу. Значит, городская община Полоцка к тому времени настолько окрепла, что без нее князь не мог принимать какое-либо важное решение» (Становление и развитие: 254). Однако столь серьезный вывод, сделанный на основании единичного утверждения саги – источника, для которого характерна неразвитость социальной терминологии (особенно применительно к землям, лежащим за пределами Скандинавии) и перенос на чужую почву скандинавских общественных институтов, не выглядит убедительным. Тем более что «на основании известий о вече в древнерусских источниках и сравнительно-исторических материалов можно сделать вывод о прекращении практики вечевых собраний в X–XI вв. при решении государственных политических и судебных вопросов, а также об отсутствии областных органов народного самоуправления в условиях создания княжеского административно-судебного аппарата» (Свердлов 1983: 56).