Борис Акунин - Голоса времени. От истоков до монгольского нашествия (сборник)

В историографии существует и такая точка зрения, что Ярослав был причастен к убийству – но не Святополка, а Бориса. Основывается она на анализе летописи, «Хроники» Титмара и «Пряди об Эймунде». Автором этой гипотезы традиционно считается Н. Н. Ильин (1957). Одним из основных его аргументов выступает утверждение, что «описание в саге этого события в ряде существенных подробностей совпадает с убиением Бориса, как о нем повествует “Сказание [страсти и похвала святых Бориса и Глеба]”, а за ним и летопись» (Ильин 1957: 160–161). С. М. Михеев, однако, обнаружил, что первым, кто указал на сходство рассказов об убийстве Бориса и Бурицлава, был С. В. Руссов, написавший, что «сказочники, не заботившиеся об истине, употребили имя Бурицлава вместо Бориса убиенного самим Святополком и погребенного довольно похоже на то, что в сказках (т. е. в «Пряди». – Т. Д. ) говорится о Святополке» (Руссов 1834: 92; см.: Михеев 2009: 198). «Столь кардинальное переосмысление событий, связанных с гибелью первых русских святых, прежде всего Бориса, стало в последние десятилетия весьма распространенным, можно сказать модным, получив отражение как в специальных исторических исследованиях, так и в популярных работах», – пишет в достаточно популярной, но глубоко источниковедчески фундированной работе А. Ю. Карпов (2001: 101). Число сторонников этой гипотезы велико (Grabski 1966; Členov 1971; Алешковский 1971, 1972; Головко 1981, 1988; Хорошев 1986; Котляр 1989 (с некоторыми вариациями); Юрганов 1998: 9; Данилевский 2001; Прiцак 2003; Михеев 2009), но также имеются и решительные ее противники (Джаксон 1994а; Древняя Русь 1999; Назаренко 2001; Карпов 2005; Милютенко 2006; Мельникова 2008б).

Для доказательства того, что, говоря об убийстве Эймундом Бурицлава, «Прядь» повествует об убиении Бориса варягами, подосланными Ярославом, исследователям приходится проделывать весьма сложные манипуляции с именем Бурицлав , утверждая, что это – «какое-то собирательное имя», поглощающее «всех тогдашних врагов Ярислейфа» (Ильин 1957: 95, 141), настаивая на путанице в «Пряди» «с именами князей» (Алешковский 1972: 110), либо заявляя, что «введение дополнительного персонажа, имя которого (Борис) в скандинавской транскрипции весьма близко к собирательному имени Бурислейф, могло внести путаницу, и Бориса включили в тот же собирательный образ (Бурислейф)» (Хорошев 1986: 29; ср. Назаренко 1993: 167: «скорее всего, это – контаминированный образ, в котором слиты черты исторических Святополка, Болеслава Польского… и, возможно, Бориса…»). Дальше прочих в «имятворчестве» пошел О. Прицак, чей «коллективный Бурiцлав» складывается из двух персонажей, действующих в различных частях «Пряди»: «Бурiцлав = Болеслав + Святополк» (два человека, скрытых под одним именем) и «Бурiслав = Борис + Глiб» (два имени, соединенных в третьем, поскольку якобы Leif(r)=Глiб ) (Прiцак 2003: 192). А. Ф. Литвина и Ф. Б. Успенский пишут, что, «если допустить вслед за целым рядом исследователей, что под именем Бурицлав (Búrizlafr) скрывается Борис Владимирович, то оказывается, что скандинавы снабжают элементом - слав даже те княжеские антропонимы, которые на русской почве изначально его не содержат» (2003: 157, примеч. 20; 2006: 52, примеч. 39). Однако если не делать этого допущения, то элемент - слав при передаче средствами чужого языка тех славянских имен, в которые он входит изначально (таких, как Ярослав, Болеслав и проч.), можно воспринимать всего лишь как их составляющую. Для С. М. Михеева, к сожалению, гипотеза Литвиной – Успенского уже не «допущение», а «точка зрения», отталкиваясь от которой, он нагромождает новые многочисленные допущения, приводящие еще к одному предположению («возможно, Борис в скандинавской среде еще при жизни звался Буриславом » – Михеев 2009: 211), позволяющему ему прочно встать в ряд сторонников Н. Н. Ильина.

Не углубляясь в полемику с названными авторами, отмечу лишь, что сценам, где Эймунд убивает Бурицлава и где он приносит Ярицлейву отрубленную голову брата, найдены аналогии и в древнескандинавской, и в античной литературе (Cook 1986: 74, 82–84).

Р. Кук указывает на две аналогии той сцене, где Ингигерд с Рёгнвальдом садятся на плащ Эймунда. Так поступают Торкель с Торбьёрном в «Саге о Курином Торире» (гл. 10: «Они так и делают, садятся по обе руки от него, и так близко, что они сидят на плаще Гуннара»), так ведут себя и Торкель с Торстейном в «Саге о людях из Лососьей Долины» (гл. 75: «Халльдор присел на землю, а справа и слева от него оба его родича, и они сели на его плащ, и прижались к нему как можно ближе»). Р. Кук считает неверным видеть здесь прямое литературное влияние; по его мнению, сцена с плащом заимствована «Прядью» из той же устной традиции, на которой сформировалась аналогичная сцена в «Саге о людях из Лососьей Долины» (Cook 1986: 73–74). В таком случае это – вымышленная сцена в контексте взаимоотношений Ярослава с варягами, и участие в ней Ингигерд – плод авторской фантазии.