Эмилио Сальгари - В дебрях Атласа

И после отчаянного бега несчастных этот образцовый капитан указал на одного из них, совершенно выбившегося из сил:

— Вот этот мне особенно надоел.

Ничего не стоило довести беднягу, лицо которого не понравилось офицеру, до совершения какой-нибудь глупости.

Другой капитан проявлял в своих действиях утонченное лицемерие. Он понял, что, доводя человека рядом незаслуженных наказаний до остервенения, уже нетрудно подтолкнуть его на что-нибудь серьезное.

— И таким образом нам удастся избавиться окончательно от всего беспокойного элемента, — говорил он.

Третий, допустим, раздраженный климатом и одиночеством бледа, яростно обрушился на одного из более человеколюбивых надзирателей, старавшихся предотвратить случаи, вызывавшие вспышки ярости в дисциплинарных.

Вывод таков: никто не имеет права быть сострадательным.

Как мы сказали, и в дисциплинарных ротах среди офицеров попадаются порядочные начальники. Но достаточно, если какой-нибудь из них смотрит на подчиненных ему людей, как на пешек, которых можно убивать себе на потеху, чтобы дисциплинарная рота или исправительная колония, созданная для исправления и воспитания провинившихся или недисциплинированных солдат, превратилась уже не в каторгу, а в настоящий ад.

— О чем ты думаешь, граф? Об Афзе? Эта красавица-арабка погубила своими огненными глазами двоих: мадьярского магната и каналью-вахмистра. Черт бы ее побрал!

Михай Чернаце поднял голову, смотря на тосканца Энрике, товарища по крошечному вонючему карцеру, помещавшемуся под больницей в белой казарме.

— Ты говоришь, Афза?

— Конечно, здесь, в бледе, и африканка способна вскружить голову нам, высокорожденным, белоснежным европейцам.

— Очень ты расшутился, Энрике.

— Я? Вовсе нет… Адвокаты никогда не шутят.

— А ты разве адвокат?

— Адвокат без дел, без клиентов и даже без диплома, — ответил тосканец с грустной улыбкой. — Отец мой, старый морской волк — краса всех ливорнских моряков — хотел и из меня сделать моряка, но не принял во внимание, что у меня язык длинный. Умирая, он оставил мне бриг, которым я, конечно, не был в состоянии командовать: я в это время вел веселую жизнь болонского студента, которому мало дела до свода законов. Однажды ночью — не могу сказать, прекрасной или не прекрасной, — после нескольких выпитых бутылок шампанского, началась игра, и когда я проснулся на следующий день к полудню, брига у меня уже не было. Я проиграл все до последнего якоря, и бриг уплыл к черту.

— Та же история, — со вздохом сказал граф. — Туда же пошли мои лошади и луга, и леса, и замок, потерпевший крушение на зеленом поле в Монте-Карло…

— И вот таким образом оставшись без брига, без ученой степени и без желания приобрести ее, я вспомнил об Иностранном Легионе и поступил в него. Оба мы потерпели крушение в жизни.

— Да! — со вздохом согласился граф, с отчаянием сжимая голову обеими руками.

Наступило короткое молчание, но затем у венгерского графа вырвался крик, подобный рычанию:

— И зачем я не умер в Мексике!

— Умрешь в Алжире, — сказал тосканец, не потеряв своей способности шутить. — Неповиновение начальству, разбитый нос, а может быть, и поврежденное ребро, — и кто знает, что там еще напишет в своем рапорте этот скотина вахмистр, — всего этого более чем достаточно, чтобы военный трибунал приговорил к расстрелу… Ну что же! — добавил он, пожимая плечами. — Умереть здесь или в стычке с кабилами, или на берегах Сенегала — не все ли равно. Конечно, я предпочел бы отправиться к господину Вельзевулу, предварительно подстрелив с дюжину арабов или сенегальцев-

— Но пока мы еще живы, — заметил магнат, по-видимому, увлеченный какой-то своей мыслью.

— Что ты хочешь этим сказать, граф? — спросил тосканец, приподнимаясь на нарах, служивших ему постелью, и звеня ручными кандалами, впрочем, не стеснявшими его движений.

— Начальник и его подчиненные не знают всего, что может произойти за эти три недели.

— У тебя, граф, как будто есть какая-то надежда не попасть под расстрел?

— Конечно, есть. Тосканец даже привскочил.

— Клянусь брюхом дохлого кита, как говорит этот скотина вахмистр, ты хочешь смутить мой сон какой-то надеждой. Я уж было философски покорился перспективе, что мне всадят полдюжины свинцовых орехов в мое тощее тело, а теперь…

— Хватаешься за жизнь? — спросил магнат улыбаясь.

— Мне всего двадцать семь лет…

— И ты воображаешь, что мог бы еще сделаться адвокатом?