Николай Чергинец - Вам — задание

От воспоминаний о Петре стало мучительно больно, сон не шел. Перед Татьяной встала во всей своей жестокой обнаженности реальность. Вот уже месяц, как у них в деревне расквартировалась немецкая часть. Немцы выгнали ее с детьми из дома, и первые дни они жили в склепе. И неизвестно чем бы все это кончилось, если бы не соседка Марфа Степановна, которая жила в старой низкой развалюхе и поэтому немцы не позарились на ее дом. Она-то и приютила Мочаловых. Но это еще полбеды. Сердце Татьяны Андреевны тревожили слухи о казнях жен и детей тех, кто работал в советско-партийных органах, служил в Красной Армии или НКВД. Да и местный полицай все пристальнее присматривался к Мочаловой, все более угрожающими и откровенно издевательскими были его намеки по ее адресу.

«Боже мой, что делать? Где найти силы, чтобы выжить, вытерпеть все это? Петя, милый, где ты? Чует ли твое сердце, какая опасность нависла над твоими детьми и женой?»

Татьяна Андреевна успокоилась и постепенно начала засыпать. Вдруг послышалось какое-то царапанье, показалось, что кто-то чем-то металлическим скреб по стеклу. Татьяна тихонько встала и осторожно подошла к окну, но оно было замерзшим, и она ничего не увидела. В этот момент снова кто-то стал царапаться.

«Значит, не приснилось. Но кто это ночью пришел к нам? — И вдруг ее сердце обожгла мысль: — Может, Петя? Но он же не знает, что мы здесь».

Таня тихонько позвала хозяйку. Та быстро спустилась с печки, натянула на ноги старые валенки и остановилась рядом с Таней, прислушиваясь.

Стук снова повторился, и Марфа Степановна решительно направилась к дверям.

— Может, лучину зажечь? — спросила Татьяна Андреевна.

— Нет, не надо. Если это свой, то свет в окне будет ни к чему.

Они вдвоем вышли в сени, и хозяйка тихо спросила:

— Кто там?

— Мама, это я, Антон, открой!

— Сыночек, — голос у Марфы Степановны задрожал, и она начала лихорадочно шарить руками по дверям, открывая запоры.

— Сыночек, Антон, родненький ты мой! — приговаривала она.

Дверь открылась, возле нее темнела человеческая фигура.

— Свет не зажигай, мама!

— Хорошо, сынок, хорошо! Проходи в дом.

— Антон, давай руку, я проведу, а то споткнешься в темноте, — предложила Татьяна Андреевна и нащупала его руку. Но парень отдернул руку, как от электрического разряда.

— Кто здесь?

— Не бойся, сынок, — успокоила хозяйка, закрывая дверь, — это Таня, учительница, жена нашего участкового милиционера Мочалова. Ее с детьми из дома выселили, вот и взяла к себе.

— Ясно, а то я испугался, думал, что кто-нибудь чужой. Здравствуйте, Татьяна Андреевна! — И теперь Антон сам нащупал в темноте руку Мочаловой. — Помогите мне пройти, а то действительно темно.

Они вошли в дом, и женщины молча начали завешивать чем попало окна.

Вскоре Марфа Степановна зажгла лучину и, взглянув на сына, всплеснула руками:

— А боже мой! Что же это с тобой случилось, хлопчик ты мой?

И действительно Антона, которого Татьяна видела год назад и выглядел он тогда крепким, жизнерадостным, здоровым парнем, сейчас было не узнать. Перед женщинами стоял исхудалый, со впалыми щеками, черным лицом, на котором только глаза светились каким-то неестественным, болезненным блеском, одетый в какое-то рванье, человек. Он устало опустился на лавку.

— Не удивляйтесь. Я в плену был, попробовал фашистского хлеба. Мне еще повезло по сравнению со многими. Когда везли нас на товарняке, оторвали в полу доски, и человек десять, а может, больше, сбежали. Правда, собраться всем вместе не удалось. Вот я уже почти месяц как сюда добираюсь. А у вас, смотрю, тоже немцы хозяйничают.

— Да тут их целая часть уже месяц квартирует, — пояснила Марфа Степановна и начала возиться у печи, — сейчас я тебя, сынок, накормлю.

— Мама, мне бы помыться да эти лохмотья сбросить. Их надо сразу же сжечь, чтобы заразы не набраться.

Пока Антон жадно ел все, что ему подносили, нагрелась в трех больших чугунах вода. Женщины вылили ее в жестяное корыто, и Антон остался в комнате один. Пока он мылся, Марфа Степановна достала из шкафа белье и начала готовить в свободной небольшой комнатке постель. Наконец вымытый и переодетый Антон подошел к матери. При тусклом свете лучины было видно, как болтается на нем одежда.

— Мама, я еле на ногах держусь. Сейчас лягу спать, а завтра поговорим, сожги только лохмотья.

— Ложись, сынок, ложись. Я сделаю все, как ты говоришь. Скажи только одно: о Лёне ты ничего не слыхал?

— Нет, мама, мы же с ним в разных частях служили.