Геннадий Гусаченко: Рыцари морских глубин

И вот я проснулся!

Вижу через открытый полог мерцающие звёзды. Открытая взгляду юго–западная часть неба иссиня–чёрная. До рассвета далеко, но спать не хочется. И что делать, как не включить фонарь, не продолжить книгу жизни? Новая глава в ней откроется новой страницей моей биографии, непримечательной и сумбурной.

Где–то, быть может, сейчас тоже не спит, мается в творческих муках пытливый аспирант–историк. Склонившись под настольной лампой, чихая, листает пыльные подшивки пожелтевших газет.

И он, и я, разделяемые тысячами километров, в этот предрассветный час размышляем об одном и том же — о бурном времени шестидесятых–восьмидесятых годов.

Для меня оно — молодость.

Для начинающего исследователя — противостояние двух сверхдержав: СССР и США. Начитавшись до тошноты газетной трепатни, засядет будущий профессор за диссертацию на тему: «Холодная война на море». Ему, аспиранту, без пяти минут кандидату наук, надобно послушать тех, кто на себе испытал то самое «противостояние». Да как, не выходя из тёплой квартирки, сидя у камина, сыскать участника «холодной войны»? Проще обложиться старыми подшивками газет и журналов, состряпать учёную степень из вороха макулатуры.

А было так…

25 июня 1961 года из Новосибирска на Дальний Восток отправился воинский эшелон. Состав пассажирских вагонов, набитых призывниками, стучал колёсами на стыках, грохотал по станциям. Тын–дын…Тык–дык…Тын–дын…Тык–дык… А мне слышалось: к мо- рю… К мо–рю… К сине–му… К сине–му…

И так шесть тысяч километров до Владивостока.

Эшелон подолгу простаивал на каких–то безымянных разъездах, пропуская вперёд скорые, литерные, почтово–багажные, пассажирские и грузовые поезда. Высокое начальство в погонах и без погон, в мундирах и в штатских пиджаках наплевало с высокой колокольни на несколько сотен парней, изнывающих в тесноте и табачном дыму, томящихся от жары на жёстких полках в душных купе. «Пусть привыкают к духоте. Они — будущие подводники», — так, видимо, рассуждало высокое начальство, задвигая эшелон на задворки больших станций. А, скорее всего, никак оно не рассуждало. На то, ведь, оно и начальство, чтобы умом не напрягаться.

Поговорку «В тесноте, да не в обиде» явно сочинили те, кому не довелось ехать в скученном вагоне. Она, возможно, годится для жильцов барачной коммуналки или подозреваемых следственного изолятора. Но мы, вчерашние школьники, теснились с большой обидой на тех, кто натолкал нас как селёдок в бочку. Обижались мы, понятно, выразительными словцами. Слышали бы их наши обидчики — их сразу бы хватила кондрашка.

Счастливчики, занявшие верхние полки, скоро отлежали на них все бока, запросились вниз. А к ночи, когда мерное постукивание колёс морило в сон, они сожалели, что уступили спальные места и теперь вынуждены сидя коротать долгие ночи.

А днём скучать не приходилось. Мы до одури горланили песни, травили анекдоты, играли на щелбаны в подкидного дурака и находили другие развлечения. Самым распространённым и весёлым было бросание кашей–кирзой из окна вагона. И ещё грязновато–жёлтой, густой массой под названием «горошница». Похожие на тазики, дюралевые бачки с этими «деликатесами» исправно — утром, в обед и вечером выдавались нам из вагона–камбуза. Жуткому на вид и на вкус содержимому бачков мы нашли достойное применение. Многих призывников заботливые папы и мамы, бабушки и дедушки снабдили в дальнюю дорогу увесистыми сидорами с домашней снедью. Еды хватало. И потому все, кто был ближе к окнам, набирали полные пригоршни ячневой или гороховой размазни, выставив руки наготове, ожидали удачные мишени в виде прохожих. Со всех окон эшелона веером летела «горошница», залепляя случайным людям лица и одежду. Стрелочникам, путевым обходчикам тоже доставалось. В них швыряли твёрдыми, засохшими как кирпичи, буханками чёрного, кислого, непропечённого хлеба. Точно такого, какого в начале войны со слезами выпрашивали голодные дети у моего отца — начальника конвоя, из–за которого он потом почти всю войну отпахал в штрафбате. Далёк я был от этих праведных мыслей, как и мои новые товарищи по купе, со смехом пулявшие кусками ржаной кислятины из окна вагона. Особенно охотились на девиц, гуляющих у вокзалов. В них метились более тщательно, и каждое попадание сопровождалось дружным хохотом.

После броска руки быстро замывались из чайника. Начальник эшелона, капитан третьего ранга Лихой, и с ним несколько матросов бегали по вагонам, выискивали хулиганов, заставляли сидящих у окон показывать руки. Найдут следы каши — упекут в карцер. Был такой в хвостовом вагоне. Там уже сидело несколько выпивох, драчунов, непослушников и других нарушителей воинской дисциплины. Возможно, у начальника не было таких прав, чтобы за провинности сажать в карцер, потому как мы ещё не приняли воинскую присягу. Но милицию Лихой не вызывал. Заявлять о правонарушениях — самому себе навредить. Он справлялся сам.