Степан Митяев - Катализатор

За провиантом отправились, как всегда, в местную кулинарию. В обычные дни весь скудный ассортимент заведения умещался в двух поддонах, остальное витринное пространство было заставлено сгущенкой и консервированным горошком. Но сегодня торговую точку было не узнать. Мало того что обычно засаленное торговое помещение сияло как колонный зал Дома Союзов, так еще и продавщица тетя Маша блистала в накрахмаленном ажурном переднике (и где она его только взяла?).

Выкладка поражала воображение и вгоняла в легкий ступор. Вместо окаменевших в прошлом году котлет и зеленого мясного фарша за стеклом красовались невиданные деликатесы: сервелат, язык, дальневосточные крабы, икра, балык. Да здравствует Олимпиада – праздник прогрессивного человечества! Дураки все-таки эти американцы, что отказались приехать, вот и не попробовали настоящей русской жратвы.

От незнакомых запахов у голодных студентов закружились головы и началось обильное слюноотделение. Денег было мало, хотелось купить все. В конце концов взяли всего по чуть-чуть и радостной гурьбой отправились осваивать плоды всемирного спортивного форума. С хорошей закуской вечер прошел на редкость удачно: никого не вырвало, ничего не разбили. Расходиться начали, когда стало светать.

Серега, даже не спросившись у хозяина, уволок Лену в родительскую спальню. Гена, как обычно, ушел страдать на кухню. Когда закончилась последняя бутылка пива, вдруг вспомнил, что в гостиной скучает девушка Оля. Зайдя в комнату, обнаружил, что та зря время не теряла. Старая тахта была разложена, аккуратно застелена, а раздетая гостья возлежала, едва прикрывшись одеялом, с томиком Мандельштама, купленным Гениными родителями на макулатуру. Хозяин квартиры погасил свет, молча разделся и забрался под одеяло.

В темноте Оля была ничуть ни хуже других, тело у нее было нежным и бархатистым. Очень быстро Бугаев ощутил то, что должен ощущать двадцатилетний человек в кровати рядом с обнаженной женщиной. Преодолев робость, он пошел в разведку по неизведанным местам Олиного тела. Однако соседка по кровати, сама проявившая инициативу с тахтой, всячески демонстрировала, что неопытные Генины ласки ее ничуть не трогают. Видимо, так ее учила мама, которая не знала лучшего способа заинтриговать мужчин.

С холодностью партнерши Гена кое-как смирился, но когда разгоряченный юноша взгромоздился на скромницу и приступил к делу, случилось нечто совсем уж неожиданное. Почувствовав Бугаева в себе, Оля хорошо поставленным голосом громко запела: «Союз нерушимый республик свободных». Видимо, решила добить партнера неординарностью.

Сначала Бугаев оторопел и даже почувствовал, что его мужское естество слегка обмякло. Но потом решил довести дело до конца и с удвоенной энергией задвигал тазом. Гимн прекратился, а через пару минут громкий женский стон разнесся по всей квартире. Олина мама была посрамлена.

На завтрак ели грибной суп. Лена лукаво поглядывала на экспрессивную пару, явно радуясь, что Гена не сидит, как обычно, насупившись, а иногда даже застенчиво улыбается. Пятилитровая кастрюля, которую мама наварила на всю неделю, закончилась неожиданно быстро. Серега с Леной засобирались, любительница гимнов тоже не стала засиживаться. Провожать их Бугаев не пошел – лег спать. Вечером надо было заступать на дежурство в клубе, где должна была состояться настоящая дискотека – с прожекторами, записями Бони Эм и группой товарищей в штатском.

Из дома Гена вышел уже человеком. С работы он отпросился и решил пройтись по своему традиционному маршруту – через Горького мимо Белорусского на Пушкинскую. Тверской улицу своего детства Бугаев так и не привык называть.

На мосту через железную дорогу Гена остановился. Тут, возле будки «Спортлото», они с Серегой подолгу стояли, глядя на поезда, и спорили про будущее. Серега, как всегда, оказался прав. Только вот теперь и поспорить стало не с кем.

Дальнейший отрезок пути Гена почти пробежал – очень не любил привокзальную суету – и, свернув с Тверской в большую арку, углубился в знакомые кварталы. Гулять здесь он привык с юности, но в последнее время особой радости это не доставляло. Москва была чужая. Теперь она принадлежала другим – крепким, настырным, удачливым. Старую Москву они сберегать для потомков не собирались, это был не их город. Жили они в нем не потому, что любили его, а потому что так было ближе к кормушке. Впрочем, Бугаев никогда всерьез не испытывал неприязни к новым хозяевам города. Жизнь – это янь и инь. Он хорошо помнил, как Москва в свое время чуть не захлебнулась в грязи. Ценой за чистоту и блеск стали копья шлагбаумов, которыми ощетинились старые московские дворики. Сколько бы он дал, чтобы вновь побродить по нетронутым заветным уголкам, пусть даже натыкаясь на бутылки и жестянки. Но дворики вычистили, вылизали – не дворики стали, а конфетки. От которых Гену почему-то воротило.