Игорь Райбан - Журавли летят на юг

Я не делал этого, и не брал короткий, словно игрушечный клинок.

И тем не менее – творение неведомого оружейника покрывало злосчастного Идущего с головы до ног, и это являлось такой же истиной, какой была гробница, оставшиеся снаружи.

Я готов к бою.

Я – потому что здесь и сейчас не находилось места лжи или притворству, отстранению или возвышению, всем этим; Джоникам, Риккардам, Идущим Впереди, путникам, странникам, именам, прозвищам, отчествам и племенным тотемам.

Я был наг душой и открыт рассудком для всего, что могло произойти со мной в здешнем раю.

Не смешно ли? – оголенный боец в ратном снаряжении!

Да смейтесь великим смехом!! Ведь я же Отступник!

…трава хрустела под двойными подошвами латных сапог.

Брызгала липким соком, ломкими стеблями корчилась за спиной.

Трава была бессмертна: что значит истоптанная сотня—другая зеленых побегов для обширной луговины?

Меньше, чем ничего.

Трава знала о бессмертии, и я знал о бессмертии.

Мы с травой знали о бессмертии всё, или почти всё.

Я сдвинул набок ножны с альфангой, и полной грудью вдохнул пьянящий ветер, отличный от запретного вина лишь тем, что он был дозволен.

Куда идти? Что делать, кого спрашивать? С кем биться и драться?

О, гордый Люцифер, творец Отступника, неужели именно здесь тебя выели до сердцевины, выбросив в земной мир лишь пустую оболочку?!

Деревья сомкнулись вокруг меня: ивы с ветвями—хлыстами, вековые карагачи, пирамиды кипарисов накалывали облака на острия макушек, красные листья аргавана соседствовали с серебристой подкладкой листвы сафеддоров.

И пятнистой шкурой леопарда, земля стелилась к ногам нового владыки.

Я шел, не разбирая дороги, держа ладонь на рукояти клинка.

Легкий скрежет латной перчатки о костяные накладки рукояти, хруст травы под сапогами, звяканье наруча, когда он краем цеплял поясные бляхи – странная, противоестественная гармония царила в этом хаосе звуков!

Трели птицы бормотушки – и скрежет, воркотня голубей – и хруст, шелест крон под ветром – и звяканье… суфийский напев бытия!

Уж лучше бы меня ожидала тьма кромешная со скрежетом зубовным, мрак тысячи опасностей, чем этот волшебный Эдем, где волей—неволей приходится чувствовать себя захватчиком, не прошеным гостем, а он, как известно, хуже иблиса!

Я наклонился и мимоходом сорвал нарцисс.

Сунул было за ухо и, наткнувшись на шлем, устыдился.

«Только раз в году нарциссы украшают грудь земли – а твоих очей нарциссы расцветают круглый год…»

Воспоминание отрезвило, я бросил цветок в душистую тень олеандра и двинулся дальше.

Без цели; без смысла.

В метелках дикого овса, осыпая серую пыльцу, щеголями площади Мюристана бродили голуби. Ворковали, топорщили перья, терлись клювами в любовной игре. Ближе всех ко мне прохаживался крупный сизарь с алой полоской вокруг шеи, более всего похожей на коралловое ожерелье.

– Мир!.. мрр—амр—мр… – кошачье пение издавал он, и все топтался на одном месте, отпрыгивая, возвращаясь, кося на меня влажной бусиной глаза.

Я пригляделся.

У лап голубя извивалась пестрая гадюка, один укус которой отправляет человека к праотцам верней, нежели добрый удар копья.

Змея вязала из себя замысловатые узлы, но жалить не спешила; и уползать не торопилась.

– Ми—и—и—ир… мр—мр—я…

Вот оно, или она – Сущность эгрегора христианства.

Меч – под маской мира.

Волшебная Птица Гамаюн с ленцой топталась по упругому телу гадюки, кривые когти не по—голубиному хищно прихватывали змею, вздергивали над землей, чтобы тут же отпустить, дать наизвиваться вдоволь – и снова.

Тихое шипение вторило нежному мурлыканью, кораллы на шее птицы Хумая отливали рассветной зарей, а остальной стае дела не было до забав вожака.

– Кыш! – довольно глупо сказал я. – Кыш, зар—раза!

Голубь, только голубь ли, являя собой образец послушания, оставил змею в покое (та мигом юркнула прочь, исчезнув в зарослях), легко вспорхнул крылышками и уселся ко мне на плечо, обратившись в здоровую птицу похожую на орла.

– Кыш… – беспомощно повторил.

Гамаюн незатейливо потерся головкой о назатыльник шлема.

Щелкнул мощным клювом, норовя ухватить кольчатый край.

В ответ я дёрнул плечом, желая прогнать назойливую орлиную птицу, но земля вдруг ринулась прочь, вниз, в пропасть, а небо ударило в лицо синим полотнищем. Расплескивая пену облаков, я мчался в вышине вольным соколом, надзирая, как внизу стелятся реки и озера, холмы и долины, города с многоярусными крышами домов и зелёные поля, острые шпили храмов с крестами, судоходные каналы, обсаженные деревьями…