Яна Ямлих - Изгнанники. История, написанная по снам

– Но ведь это Олович хотел обокрасть нас!

– Почему же его сумка была пуста?

Как мне было плохо в эту секунду! Ведь это я достала наши вещи из его сумки…

Сто двадцать восемь «против», сто сорок девять «за». Эти люди предпочли сохранить миф о незнакомом человеке, чем оправдать невиновного, того, кого они знали всю жизнь. Вдруг они решили, что все это время они обманывались в Томе. Почему они не допускали, что обманулись в незнакомце? Как он мог так очаровать их меньше чем за месяц?..

Приговор был прост – изгнание. Тома изгоняли из города. Так поступали с преступниками: пусть, мол, творят зло где-нибудь в другом месте. Том должен был уйти из города, он не мог поддерживать отношения с кем бы то ни было из Архенты, он не должен был возвращаться. Никогда.

Я чувствовала гнев, я не хотела жить в этом городе, с этими людьми. Я что-то кричала сквозь слезы, кого-то обвиняла. Папа крепко держал меня. Маму трясло. Когда ярость чуть поутихла, я начала понимать, что завтра Том уйдет из Архенты навсегда, и что виновата в этом я. Я по какой-то нелепой прихоти уничтожила улику, я убила человека, а Том взял мою вину на себя. Я боялась на него посмотреть. Мне казалось, что он самый лучший человек на свете, а я – самый гадкий, самый ничтожный предатель. Я словно отправила его на казнь за пару серебряных подсвечников и побрякушек. Все виделось мне во мгле, я не понимала, как мне теперь жить. Меня держала только беспричинная надежда, что все обойдется, что Том останется, что до утра произойдет какое-то чудо.

Пол сжал мою руку и сказал:

– Скажи Тому, что я ему верю. Я знаю, что он сделал это по необходимости. Скажи ему это.

Он не отпускал мою руку, сжимал ее крепко. Мои губы дрожали. Я отвернулась и смотрела на окно, стараясь сдержать слезы. Начался дождь. Школа стояла на холме, и я видела, как город скрывался под наступающей пеленой воды. Капли застучали по карнизам и крыше. Том сидел невдалеке, рядом с мамой, – он тоже смотрел на дождь. Смотрел и дедушка, сидевший подле сына – нашего отца. Больше никого в огромном зале не интересовали эти «слезы грусти».

На следующее утро Том собрал все вещи, которые хотел взять с собой, и спустился в гостиную. Мама дала ему еду и деньги. Я старалась ни на кого не смотреть. Они обнимались так долго и так крепко, как никогда в жизни, и впервые я заметила слезы на папином лице. Только Том не плакал. Он даже старался улыбаться, и каждая его улыбка обжигала меня, ведь он уходил вместо меня.

Наконец, он подошел ко мне.

– Аля…

Я бросилась к нему на шею и долго повторяла:

– Прости меня, Том, пожалуйста, прости, прости…

– Все в порядке, Аля. Вот только не знаю, смогу ли простить Дарса Оловича… Лучше бы он нас просто ограбил: и сам бы жив остался, и… Алька, не плачь, а то я тоже расплачусь.

Но я плакала. Я утыкалась ему в плечо, дышала его запахом, старалась запомнить все: как моя щека касается его серой кофты, как бьется его пульс в треугольнике яремной впадины, как его длинные волнистые волосы лезут мне в глаза. Я не могла посмотреть ему в лицо, так мне было стыдно. А он не винил меня. Совсем, ни капли. Он абсолютно не жалел о том, что уходит вместо меня.

Он обещал написать нам, когда осядет где-нибудь, и передать письмо вопреки правилам. Ведь мы теперь были семьей изгнанника, и наша почта должна была проверяться. Но он уверял, что письмо обязательно придет, что он не пропадет, что все будет хорошо, что это шанс для него, ведь в больших городах столько возможностей, столько нового и интересного. Он даже шутил. Я подарила ему брошку с бирюзой, мою любимую. Прицепила прямо на кофту, и Том не сопротивлялся. Он ласково улыбнулся мне и потрепал по волосам, стараясь подчеркнуть, что все нормально.

Дедушка тоже пришел. Он крепко обнял Тома:

– Мир знает, что ты не виновен, и духи помогут тебе.

А Том вдруг поклонился дедушке, согнув плечи и сложив ладони у подбородка.

Когда он спустился с крыльца, мама снова бросилась к нему, обняла его и расцеловала, и не хотела отпускать, но он мягко отстранил ее. В то утро над Архентой стоял невероятно густой туман. Том шел, не оглядываясь, и скоро скрылся в этой пелене. А мы долго еще стояли на крыльце и молчали. Тома давно не было видно, но мне все мерещился его силуэт в дымке.

С тех пор я больше не видела Тома.

С осознанием того, что я совершила, я прожила месяц. Дарса Оловича похоронили горожане, считавшие его невинной жертвой. Его могилу на местном кладбище даже украсили небольшим памятником за счет города. А о нас написали в местной газете и заговорили, наверное, в каждом доме. Мне некуда было деваться от взглядов и шепота. Родители предложили мне какое-то время пожить у дедушки, вдалеке от остального города, даже в школу не ходить. Но я не могла согласиться: разве была я достойна спокойного отдыха на реке? Тем временем, Архента разделилась на два лагеря: на тех, кто считал Тома невиновным, и тех, кто был уверен, что мы – семья убийцы. Вторых было больше.