Антонина Шипулина - Аптерос

Ночами Эсме часто плакала. Вилория делала вид, что этого не замечает. Динка первое время кружилась вокруг, а вскоре ей это надоело. Затем она вышла замуж и поселилась в доме у мужа. Как правило, Эсме плакала от обиды, от усталости, от задетой гордости, из-за каких-то маленьких бед, случавшихся за рабочий вечер. Иногда её доводили до слёз разорвавшиеся чулки или пятно на единственном приличном платье. Она невыносимо устала стирать руками в холодной воде после долгого дня, а потом долго ждать, пока платье высохнет, не высовывая носа из-под одеяла. Она бы сшила себе другое, но почему-то каждый раз отмахивалась, думая, что проживёт и так, и тратила деньги на что-нибудь еще, к примеру, книги или гребешки для волос. Её длинные волосы линяли от голода, и сделать из них что-то сколько-нибудь приличное отнимало немало сил. Эсме совершенно не представляла, как справляться со своими волосами, но от предложения Вилории обрезать их девушка отказалась. Так что пришлось научиться плести косу самой себе – кривую, растрепанную, но всё было лучше, чем ничего.

Большую часть времени физическая боль и измождение заставляли Эсме почти сразу засыпать. Правда, её нередко будил то гомон на улице, то крик ночной птицы, то проезжающая конная повозка или храп кого-то из соседок, и, очнувшись в глубокой ночи, она уже не могла совладать со своими эмоциями. Страшнее прочего бывали моменты, когда ей вдруг что-нибудь напоминало о старом доме. Она могла услышать внизу ратмирскую речь, увидеть двух заезжих из большого города маленьких сестер, и тогда как будто ударом плавника рыба поднимала муть на дне, и весь окружающий мир погружался в туман – она ничего не слышала вокруг себя и не видела, погруженная в извечные вопросы. Почему сестра оставила их? Жива ли она? Если жива, то неужели ей также тяжело, так же горько и одиноко, или ничто не омрачает её жизнь? Эсме не знала, что для неё хуже – то ли, что Шеманн одна и страдает, или то, что сестра может быть счастливее без неё.

Когда вечер кончился, Эсме поднялась наверх и уже готова была повалиться без сил, но едва она успела дернуть тугой узел на фартуке и выдохнуть свободно, как услышала голос Вилории, звавшей её по имени.

Вилория была из аборигенного народа. Она была похожа на имперку, но только для привыкшей к южанам Эсме; завоеватели-имперцы на раз-два вычисляли в ней кровь коренной жительницы. Со временем Эсме поняла, что дело в более тёмном тоне кожи и разрезе глаз Вилории, несколько у́же, чем у имперцев. В остальном это были те же прямые чёрные волосы и живые, с влажным блеском чёрные глаза. Вилория говорила быстро и с местным акцентом, и большую часть её речи Эсме была совершенно не способна разобрать. Она даже привыкла к тому, что её имя звучит теперь именно так, как произносит его обычно соседка – с ударением на «эс» и почти без окончания. Со временем Эсме стала именовать так себя во внутренних монологах – и, может, называй её Вилория пафосно-торжественно Эсмеральдой, как это обычно делал хозяин заведения, она бы смирилась и с этим. Однако сокращение, данное аборигенкой, нравилось ей больше. К тому же, Эсмеральда было полным именем той девочки, что пришла когда-то устраиваться сюда на работу и чьё место заняла она, по рождению Лира, а теперь смирившаяся с этим прозвищем Эсме.

Тогда Лира бежала от прежней жизни, ища хоть временного приюта, и на её пути оказалась она – девочка семнадцати лет, в лицо которой Лира смотрела, как в отражение в зеркале. Силой Лира забрала у сиротки её место в жизни, ведь не всякий день такая удача: они были похожи внешне, их обеих не знали в этих местах, и по-имперски они обе говорили плохо. И работа, и тёплый угол были нужны обеим, а стать официанткой могла только одна. Настоящей Эсме пришлось уйти, однако Лире, прикинувшейся Эсме для глаз владельца харчевни и служащих, всё равно не хотелось забирать чужое полное имя, когда уже было своё.

Поначалу Эсме, как всегда, ничего не поняла из того, что от неё хотела Вилка. Вилория начала повторять свою речь заново, помедленнее и опуская детали, а также заменяя слова на те, которые Эсме были знакомы. Кое-как они объяснились: оказалось, что через город будет проезжать поезд военных, и среди них будет жених Вилории, о котором та рассказывала Эсме бесконечно. Прежде, чем его, как старшего сына местного князька, забрали на службу, Вилка служила при их доме, и выросшие вместе они до того привязались друг к другу, что не пожелали разлуки до конца своих дней. Мало кто, конечно, одобрял эту помолвку, Вилорию выгнали из их дома, оставили без крова и без копейки, но, как хвалилась сама Вилка, она не так проста. Своего избранника она называла Мадэл, и хоть Эсме и понимала, что это не его имя – имени она так и не запомнила, – сущность этого прозвища для неё долго была сокрыта. Много позже кто-то рассказал ей, что мадэлом тут называли пустельгу, и с точки зрения Вилории это было ласковое и почетное прозвище.