Галина Тимошенко - Коллекция недоразумений. Принцип матрёшки

Значит, думать имело смысл только про сами убийства: их с максимальной вероятностью можно считать фактом. И, следовательно, все снова упирается в ту схему, которая до сих пор продолжала противно шуршать в кармане рубашки. Егор достал измятый листок, разложил перед собой на столе и с отвращением уставился на него. Если говорить о фактах, то главный вопрос – в каком качестве отец принимал участие в эксперименте.

Внезапно всплыло воспоминание, которое никогда прежде не обнаруживало своего существования: отец – злой, усталый и замерзший – вернулся с охоты, на которую его вытащил один из давешних полковников. Судя по всему, дело происходило еще в те времена, когда отец работал в госбезопасности: потом-то он встречался с бывшими коллегами только в день органов государственной безопасности и на днях рождения друг друга. Значит, самому Егору на момент той охоты было не больше двенадцати лет.

Конечно же, никакой добычи отец с охоты не принес – да, судя по всему, и не собирался. Его тогда страшно возмутило невероятное количество всяких штук, облегчающих жизнь охотнику. Он в тот вечер просто бесновался на кухне, рассказывая матери:

– Представляешь, они ж не на медведя ходят, не на кабана! Там хоть все было бы по-честному! Во всяком случае, если не с ружьем, а с ножом. Или ты, или тебя. Честное соревнование. Нет, они ведь на мелочь всякую идут – но у каждого по паре ружей, у Стаса еще прицел оптический… Намотали на себя кучу свитеров, курток, чтоб не дай Бог не замерзнуть. Стульчик раскладной – и то с теплым сидением. Плащ-палатка белая, чтобы на снегу не выделяться… Сволочи!

Марта Оттовна в этот момент выразительно повела глазами в сторону Егора, который был несколько разочарован отцовскими словами. Ему бы тогда наверняка больше понравился какой-нибудь героический рассказ об охотничьих подвигах настоящих взрослых мужчин, а тут… Ясное дело, охотник делает все, чтобы прийти с добычей, что ж тут удивительного?! А зачем тогда вообще на охоту ходить?

Унять разъяренного мужа Марте Оттовне оказалось не под силу.

– Знаешь, я понял одно: пока не изобрели огнестрельное оружие, жестокости вообще не было. Убийство ножом – не жестокость. Там все на равных. Жертва может убежать, ударить в ответ… А когда вот так, издали… Человек же в этом случае не платит ни за что! Он ничем не рискует, не видит мучения того, кого убивает…

– А если ножом убивают ребенка? – холодно осведомилась Марта Оттовна. – Или спящего? Это не жестокость?

– Марта, я не говорю про частные случаи.

Немецкое происхождение и воспитание матери служили отцу постоянным поводом для шуток и обычно так и назывались в семье – «цирлих-манирлих», а сокращенное «Манирлих» было одним из ласковых прозвищ матери. Поэтому то, что отец не назвал мать, как обычно, Манирлих, явственно говорило, что он разошелся не на шутку.

Егору тогда не понравились слова отца, да и желанных подробностей он не услышал, поэтому счел за благо удалиться в свою комнату, предоставив маме продолжать философскую дискуссию или утихомиривать разбушевавшегося отца – на ее выбор.

Вот так. Убийство ножом – не жестокость. Лишь бы не ребенка и не спящего. Но, надо думать, жертвы и не были спящими детьми. Хотя кто знает этих отчаянных экспериментаторов… В книге про это, конечно же, ничего не было: ведь информации о самих убийствах «засланный казачок» другим испытуемым не сообщил.

В общем-то, Егор внутренне уже вполне согласился с тем, что именно отец был тем самым засланным казачком. Это значило, что убивать он мог только в роли «эвтанатора» – если, конечно, он им являлся.

И тут Егора по-настоящему накрыло. Он в одну секунду осознал, что все последние сутки думал о чем угодно – о роли отца в проклятом эксперименте, об излучениях, о том, убивал отец кого-то или не убивал, о том, что еще нужно выяснить, о том, почему он так легко поверил в реальность описанных в книге событий – но не о том, как ему теперь относиться к отцу. Можно было сколько угодно задавать дурацкие напыщенные вопросы типа «Как же он мог?!», но это ничего не решало и даже не меняло. Главное было в том, что теперь (и надо же, чтобы это случилось именно теперь!) на месте его прежних представлений об отце и его отношения к отцу, которое он привык считать нежной и восхищенной любовью, зияла холодная черная пустота. Или один огромный, но тоже черный и до пота на спине пугающий вопросительный знак.

Выходило, что его отец был совершенно другим человеком, нежели Егор думал всю жизнь. И дело было, в сущности, вовсе не в том, чем отец занимался на работе – этим экспериментом или какими-то другими, менее отвратительными. Дело было в том, что, если старший Силаков мог делать ТАКОЕ, то все, что Егор об отце помнит, нужно пересматривать и перетряхивать, как старую одежду. И скорее всего, бо́льшая часть этих воспоминаний после такого перетряхивания изменится до неузнаваемости. И к тому образу, который потом сложится из этих новых представлений, уже совершенно невозможно будет относиться по-прежнему. Может быть, его вообще невозможно будет любить.