Владимир Черногорский - Мун крекерс

– Верхний уровень, – заявил туземец, оглядываясь к монаху. – Засада… жопа… как это по-вашему… трущобы. Ага. Осторожнее наступай, у края скользко, как в общественном туалете. Вот, держи на всякий веревочку.

Монах с дачником осторожно подошли к краю, который, будто нытьем смазанный, еще и подозрительно кренился – того и гляди, сорвешься.

По потолку и противоположной стене метрах в двухстах от них бегали неясные отсветы. Плотный звуковой фон, когда ухо к нему привыкло, разделился на гурт истеричных криков, сплетенных плотно и неразрывно, как шерсть на заду козы, и раскатистый мерный грохот – где-то там, в глубине скалы работали механизмы.

– Ну же, шевели булками! – подбодрил туземец. – К пахану далеко идти. Я в экскурсоводы не нанимался. У меня смена кончается.

– Не шали! Мы люди степенные, – осадил наглеца монах.

– Ага, – поддакнул Обабков, пятясь от края, за которым творилось что-то неладное. – Может, ну его, а? Филон? В рапорте напишем, что проникли на территорию, то да сё… Завидев пограничников, приняли неравный бой, сбили вражеский геликоптер, спасли старушку из пожара и отошли, не теряя строя… на заранее подготовленные позиции? – и уже туземцу: – Да не суетись ты, погодь! В глаз дам!

Зеленорожий потрогал свежий саднивший бланш, натекший от брошенного в колодец булыжника. Рассудил, что второй – слишком за один вечер даже для профессии сторожа. Встал в сторонке, заткнулся, понял, что щуплый старикан на пределе.

– Не, ну как-то… – видно было, что монаху самому не особо хочется лезть в инопланетный гадюшник, однако что-то его точило. – А когда еще, друже? Старые мы с тобой, другого раза не будет.

– Так и слава Богу! – возрадовался Обабков.

Филон заломил свое:

– Ну представь, сидишь ты на закате на своей даче посередь кабачков, мухи-бабочки, магнитола, кушаешь настойку под шашлычок… Скукота! Нет места подвигу!

– Знаешь, Филон, ты уж мне прости, но обрисовал ты в своей бородатой башке самое оно. Еще и шашлычком подманил! Ну чем тебе, жаба ты чернорясая, плохо посередь кабачков? С настойкой? Киркоров поет. Птички. Мухи ему не угодили! Да хоть бы и мухи! Они, может, мне морковь опыляют! Одумайся, Филон! Ты же умный мужик, не кооператор какой-нибудь. Сердце, сердце свое спроси – оно-то никак не врет: сам ведь хочешь тихого жития.

Монах насупился, пожевал губами и молвил так:

– Идем, Петрович. Дело решенное. Космос – это судьба.

***

Обойдя выступающую колонну, все трое нырнули в узкий почти вертикальный лаз с частым гребешком ступенек. Филон, матерясь на четырех языках, хорошенько протер его стены рясой. В конце лаза оказалось препятствие.

На пятачке размером с вагонный тамбур прямо на полу, скрестив тощие руки-ноги, сидело унылое пыльно-серое существо, которое в земной обстановке можно было спутать с корягой. Существо, между тем, заведовало сработанной на совесть проходной-вертушкой, находясь под ее защитой на расстоянии, так что даже Филон своими ручищами не смог бы до него дотянуться, разве чем-то кинуть. На стене над головой существа под мигающей сороковкой висел тот самый «кирпич», который знает и ненавидит все человечество, кроме ГИБДД.

Кляч постучал ногтем по поручню.

Прошло не меньше минуты, пока вахтер неспешно приподнял веки, посмотрел мутным взглядом на визитеров и снова закрыл глаза, будто дремый кот.

Кляч вздохнул, помялся, затравленно глянул на астронавтов и сызнова постучал, что-то проскулив через прутья. Вахтер никак не отреагировал.

– Что еще за паскудство? Он там что, издох?! – не вытерпел Обабков, в голове у которого кипело, как в паровозном котле.

Филон, напротив, наоравшись вдоволь, впал в философское расположение духа, даже в некое благодушие. Сняв со спины рюкзак, он вытащил из него флягу и кусок утаенной под рясой «краковской».

– Отведай. Да не ты, олух! Держи, Петрович, подкрепи силы. Контрабанда. На себе вывез.

– Мы тут что, на пожрать пришли?! – возмутился дачник, но колбасу принял, выбрав больший кусок.

– Что глядишь, зеленый? Али пропуск забыл у бабы? Иди к решетке, тормоши этого засранца. И то, не до зимы же нам торчать. Думаешь, зима бывает у них, Петрович?

– Бывает, едрить твою в пересылку! – огрызнулся Кляч, в сущности ни в чем не виновный. Затем принюхался и расстроился пуще прежнего, – Угораздило связаться с нищебродами.

От переживаний проводник весьма продвинулся в русском. Затем достал из кармана медный жетон и легонько позвенел о вертушку. Стражник мгновенно очнулся, высунул багровый язык и тяжело задышал.