Николай Камбулов - Беспокойство

Повисаю на веревке.

— Ладно уж…

И больше ничего не могу сказать. Автомат у меня на груди. Быстро мчатся облака, легкие, невесомые и далекие-далекие. Поднатуживаюсь: рывок, второй, третий — пошел. Вода холодит спину, а лицо по-прежнему горит. Очень уж длинны эти сорок метров.

— Держись, крепче держись! — кричит Буянов, но голос его кажется мне шепотом.

Поток прижимает к берегу, упираюсь в скользкие камни, не решаясь выпустить веревку из рук. Подо мной земля. Промокший насквозь, сажусь возле сваи и бездумно смотрю, как перебирается Буянов.

— Ну здравствуй, дружок! Молодец! — хлопает он меня по плечу.

А река шумит и шумит, и нет ей удержу, нет покоя.

— Полдела свалили с плеч. — Буянов надевает компас на руку. — Я буду продвигаться вперед, ты следуй за мной, смотри по сторонам, не забывай и про тыл. Пошли.

Но я не шевелюсь. Какой-то бесенок запрыгал у меня в груди. Чего Буянов все время твердит и твердит: смотри да смотри, не забывай про тыл. Остынь, Буянов!

— Погоди, куда нам спешить. Садись, — говорю я.

— Времени мало. Мы обязаны прийти на место ровно в девятнадцать.

— Ничего, не сгорит твое место, если и в двадцать придем. Полежим еще с полчасика…

Буянов передернул чуть приподнятыми плечами и впился взглядом мне в лицо.

— Я приказываю: встать!

И, повернувшись, размашисто зашагал вдоль берега.

В душе вспыхнула злость, а потом вдруг отозвалось: «Разве он сильнее? Иди, ведь ты же солдат».

И я встал.

В казарме тишина. Слышно, как у входа вышагивает дневальный. Топ-топ, топ-топ… Поворот — опять: топ-топ, словно маятник настенных часов.

Гудит и ноет все тело.

Топ-топ, топ-топ… «Присел бы, что ли, он, — досадую я, — будто по голове ходит». Смыкаю ресницы и словно наяву вижу перед собой командира учебной роты. «Отлично получилось у вас, — говорит он. — С Буяновым вы, товарищ Грач, нигде не пропадете. Садитесь на машину и — в город!» Майор видится мне точно таким, каким встретили мы его в горах, в условленном месте: чуть-чуть набок посаженная фуражка, на перекинутом через плечо коричневом ремешке висит собранная в тугую скатку новенькая плащ-накидка.

— Хорошо, — шевелит он губами.

Ничего себе, думаю, «хорошо» — руки и колени в ссадинах, и во всем теле до сих пор такая тяжесть, словно на мне пахали… Конечно, в пути я и виду не подал, что устал. Зачем уступать Буянову… Что он, сильнее меня?

Топ-топ, топ-топ… Снова открываю глаза и смотрю на дневального. Это Жора Ратников. Он высок ростом и немного сутуловат. Его круглая, коротко остриженная голова несколько наклонена вперед, а длинные с крупными кистями руки положены за спину. Ратников почему-то кажется мне знаком препинания — не то огромной запятой, не то вопросительным знаком.

«Надо уснуть… Уснуть, уснуть во что бы то ни стало, — твержу себе. Начинаю считать: — Раз, два, три, четыре, пять, шесть… Говорят, это помогает…»

Топ-топ, топ-топ…

Поднимаюсь, ощупью нахожу сапоги, достаю из кармана брюк спички, табак. Молча подхожу к столику дневального и, сев на табурет, закуриваю. У Ратникова округляются глаза, он смешно всплескивает руками:

— Да ты с ума сошел! Погаси папиросу и сейчас же спать, — шепотом приказывает он, наклонившись ко мне. — Ишь чего придумал: курить в казарме. Да мне за это так влетит!

Дневальный выхватывает у меня папиросу и бросает в урну.

Внезапно открывается дверь, и перед нами вырастает дежурный по роте сержант Шилин. Ратников вытягивается в струнку, потом поправляет на себе ремень и невпопад произносит:

— Товарищ сержант, это рядовой Грач…

Шилин подходит медленно. У него левое плечо ниже правого, голову держит несколько набок. Приблизившись к столику, строго спрашивает:

— Кто курил? Рядовой Ратников, отвечайте!

Я искоса бросаю взгляд на Жору: черные брови на растерянном лице напряженно сошлись у переносья. Как досадно ему сейчас!

— Я курил, товарищ сержант, — опередил я Ратникова.

— Здесь, у стола дневального?

Рука Шилина упирается вытянутым указательным пальцем в зеленое сукно, которым накрыт стол.

— Вы нарушили воинский порядок! Вы… Ладно, поговорим завтра. А сейчас марш в кровать.

Молча ухожу и ложусь в постель. Закрываю глаза и думаю: «Нарушил порядок! Неужели так будет все три года? Можно ли служить без этих нарушений? Буянову это удается. Видимо, у него особый характер или талант к военной службе».

Наконец-то сон начинает одолевать, глаза слипаются, но теперь мне почему-то хочется их открыть. Ратников уже не ходит. Облокотившись о стол, он сидит и о чем-то думает. Губы его шевелятся, словно он повторяет про себя что-то заученное.