Энрико Реммерт - Баллада о мошенниках

– Ну как, идет? – кричит он.

В который уже раз оглядываешь все вокруг, снова желая убедиться, что в радиусе нескольких километров вы с ним единственные живые существа, потом смотришь на белый «пунто» [1] Недорогая модель марки «Фиат». (Здесь и далее – примечания Г. Царева.) метрах в сорока за фургоном.

– Сейчас, погоди! – орешь в ответ.

Подходишь к машине, приседаешь вровень с бампером и начинаешь отмерять на глаз расстояние до фургона.

– Порядок! – опять вопишь. – Давай!

Некоторое время чихает стартер, потом с ревом заводится мотор.

И Мило тотчас включает задний ход: фургон вздрагивает, скрежещет и трогается с места.

– Так держи! – кричишь ему, отходя в сторону. – Так!

Мило смотрит в зеркало заднего вида и до упора вжимает педаль газа, мотор рычит, камешки брызжут о днище машины, фургон набирает скорость, качаясь на неровной земле и поднимая тучу пыли, но движется прямо и с каждым метром все быстрее, пока с оглушительным грохотом не врезается в капот «пунто».

Похоже, все прошло супер.

Подходишь ближе, убеждаешься в этом и кричишь Мило, чтобы он отъехал.

Фургон медленно отъезжает метра на два, останавливается, и в тот же момент со страшным лязгом отваливается бампер «пунто».

Мило выпрыгивает из кабины и оценивает ситуацию: морда машины почти разбита, а бампер цел и невредим, на нем осталась лишь небольшая царапина.

– Черт побери, – сердишься ты, – придется самим постараться.

Мило лезет в фургон и тотчас возвращается с двумя тяжелыми молотками.

Он весело подмигивает тебе, протягивая один из них.

Вы начинаете изо всех сил колотить по бамперу, пока не появляются заметные вмятины.

Под конец Мило пытается открыть большую заднюю дверь, но ее заклинило.

– Прекрасно, – говорит он.

Потом смотрит куда-то вверх. Невольно следуешь за его взглядом: небо над промышленными корпусами похоже на длинный голубой прямоугольник.

Мило достает сигарету и с удовольствием закуривает:

– Итак, подведем итог. За столкновение по меньшей мере три миллиона. Еще один – за повреждение фургона… это уже четыре… Вычти отсюда двести тысяч за аренду «пунто»… И еще миллион – франшиза [2] Неоплачиваемая часть ущерба – часть убытка, принятого на себя лицом в договоре страхования, в пользу которого проводится страхование. в оплату нанесенного нами ущерба. Мораль: получим по меньшей мере два с половиной миллиона.

– Знаешь, Мило, я сейчас читаю книгу про одного типа по имени Ян Потоцкий, он жил в восемнадцатом веке… или в девятнадцатом… не знаю, в общем, когда-то очень давно… – Ну и что?

– Да ты послушай.

Тянешься через стойку, собираясь взять соломинку, и едва не слетаешь с барного табурета.

Барменша рассеянно смотрит на тебя, а Мило шутит:

– Слушаю. Разумеется, пока ты в состоянии сохранять равновесие.

Пропускаешь его слова мимо ушей.

– Так вот, этот самый Потоцкий… По-моему, он был поляк…

– Как это – «по-твоему»?! Не уверен, когда он жил, – в восемнадцатом веке или в девятнадцатом, не уверен, поляк ли он… В чем ты вообще уверен…

Помешиваешь соломинкой в бокале с пивом.

– Ну да, да… Но суть не в этом… Меня поразила одна вещь.

– Что же?

– Слушай внимательно: однажды этот самый Ян Потоцкий – неизвестно, что ему взбрело в голову, – взял да отломал ручку от крышки серебряной салатницы. Ручка была в виде шара. Слышишь? Массивный такой серебряный шар. Отломал.

Останавливаешься и некоторое время смотришь на Мило, пока он наконец не теряет терпение.

– Ну и дальше что?

– И принялся полировать его, так, иногда, время от времени.

Мило с недоумением смотрит на тебя, потом достает сигарету из твоей пачки, лежащей на стойке:

– Что за идиотская история?

Улыбаешься:

– Вовсе не идиотская, а просто невероятная. Слушай дальше. Спустя три года непрестанного шлифования шар сделался совсем маленьким: величиной с пулю. И тогда этот Потоцкий взял свой пистолет – в те времена пистолеты заряжались через дуло, – засыпал в него порох, вложил шар и выстрелил себе в голову.

– И покончил с собой?

– Ну конечно покончил! – восклицаешь ты. – Разве так уж невероятно?

Мило морщится.

– Да представь только, – продолжаешь ты, – целых три года он шлифует его… Три года… Кто знает, как он это делал на самом деле? Может, в плохие дни трудился изо всех сил, а в хорошие вообще не прикасался к этому шару… Не говоря уже о самом поступке, почти артистическом: ведь, по сути, он выстрелил себе в голову своей собственной скульптурой.