Татьяна Авлошенко - Правило игры

Бертильда слабо улыбнулась и покачала головой. Бледная рука, лежащая на подлокотнике, чуть шевельнулась. За время болезни прабабушки Гризельда научилась понимать ее без слов.

– Что, бабушка? Сундучок? Дать тебе?

Сундучок, очень простой, не украшенный даже резьбой, словно случайно попавший в покои императрицы из бедного нордрского дома, всегда стоял у изголовья кровати Бертильды. Детям не разрешалось ни заглядывать в него, ни вообще прикасаться. При жизни бабушка очень им дорожила…

«Господи! При жизни! Неужели и я… поверила? Что бы ни говорил, скорбно разводя руками, придворный лекарь, о чем бы ни шептались в Дракенцане, это не может случиться с бабушкой! С бабушкой! Такой красивой, веселой, умной! С той, кто шила из лоскутков забавных кукол, с кем разговаривали ночи напролет, которая пела долгие и странные песни, принесенные с родного острова Окаян. С бабушкой, одинаково уверенно чувствовавшей себя в седле, на палубе корабля, на балу и на императорском троне, легко владеющей арбалетом, мечом, вышивальной иглой и бронзовым стилом… С бабушкой, с Бертильдой Незабвенной, Берканой из Аскхейма, о которой уже при жизни слагали легенды и песни, восхвалявшие не только ее красоту… Разве может мир лишиться этих мягких белых рук, этих сапфировых глаз, этого голоса, этой доброты? Бабушка, почему?!»

Тонкие, так и не утратившие изящества женские пальцы приподняли крышку сундучка. Гризельда не удержалась, посмотрела.

Ничего особенного там не было. Нордрское полотняное платье, вышитое нитками, от старости утратившими свой цвет, грязное и в одном месте прожженное по подолу, да странные, плетеные из лыка туфли с завязками, эти на удивление новые, будто только вчера спрятала их Бертильда в сундучок.

Положив на колени свои немудрящие сокровища, императрица откинулась на спинку кресла и опустила веки.

«Оставь меня одну, внученька», – поняла Гризельда.

Взгляды. Взволнованные, вопрошающие, ждущие. Не сейчас. Уйти из пышной господской части замка. Пачкаясь в пыли и паутине, забиться под черную лестницу. Сидеть, уткнувшись лбом в поднятые колени. Долго. Как в детстве, когда переживала первые горести. Ждать, пока бабушка придет и позовет… Она одна знала про это убежище… Не придет, не позовет. Теперь уже никогда. Время, время, поверни назад!

Побрякивая амуницией, – верно, на ходу расстегивали ремни кирас, – подошли два сменившихся с караула стражника. По уставу чистые сапоги остановились возле лестницы.

– Подожди-ка, пряжку заело… Хорошо, сменились наконец. От этого воя спятить можно, особенно на стенах.

– Чуют, что хозяйкина смерть близко ходит, вот и воют. Эх, и любят же они ее! Вот тебе и звери дикие…

– А может, это и не волки вовсе.

– А кто?

– Э, вот то-то и оно. Про осаду Аскхейма слышал? Кто тогда Братство из-под стен прогнал?

– Пожар в лесу случился или другая какая напасть волчью стаю подняла.

– Пожар! И от него спасаясь, зверье полдня от леса к морю бежало? Не, дед мой на стене Аскхейма стоял, оборотничью лаву своими глазами видел. Тоже думали, звери взбесились. А потом, как они Братство смели, уходить стали, знаешь, кого убитыми и ранеными уносили? А вел их сам Серебряное Пламя. Так вот дед говорил. И-эх! По молодости, сказывали, редкостным выпивохой покойник был, мимо трактира пройти не мог, а после войны капли хмельного не попробовал. Говорил, что как выпьет, так сразу и увидит – скачут…

– Скажи ж ты… Ох, все, идем, на кухне пиво должно остаться, и мясо Марта обещала у огня подержать. Помянем императрицу.

Ушли, поскрипывая сапогами. Гризельда осталась сидеть под лестницей.

В маленькой комнатке наверху башни императрица Бертильда Ольгейрдоттир изо всех сил пыталась подняться с кресла, не отводя взгляда от узкого окошка.

В ворота замка входил высокий седовласый человек в сером плаще.

До этого дня они встречались дважды. Первый раз – на Окаяне, на Пустой Косе. Второй – на другом краю острова, близ Аскхейма. Шестьдесят пять человеческих лет минуло со дня последней встречи. Дитрих Лорейнский не то чтобы постарел – одряхлел. Что думал, глядя на него, бывший герцог, Вольга знать не хотел. «Ты не права, Марена, страшно не терять, страшно видеть изменения, к потере ведущие».

Император встал навстречу. Человек, способный прежде в полном доспехе вскочить, не касаясь стремян, в седло рослого барекского жеребца, ныне с трудом поднимал свое тело из высокого кресла. Вольга не подал старику руки. Это только унизило бы императора. «Марена, и ты говорила о своем милосердии?!»