Владимир Маталасов - Гипербола жития. Авантюрно-приключенческий роман-фэнтези

– А фигуры высшего пилотажа? – оживлённо поинтересовался Сидор.

– И фигуры может, даже сверх высшего пилотажа.

– Ого!

– Вот тебе и «ого», – передразнил Манюня. – Всё, Абрамыч! Домой!

Словами этими Бабэльмандебский был выведен из задумчивости, обусловленной размышлениями над тем, какой же у него талантливый ученик и последователь.

– Да-да, пора. Что-то мы тут засиделись, а великие дела не ждут. Надобно и честь знать.

Оба нетвёрдой походкой, поддерживая друг друга, направились к выходу. Обострённый слух Чубчика невольно улавливал недоуменные восклицания оставшихся у пивной стойки недавних собутыльников: «А как же всё-таки собирать с дерева клубнику с малиной? Высоко же ведь!», или, «А я что-то со „Спирулётом“ не особенно понял!», или, «Интересно, а почему всё-таки баклажаны не хотят расти?».

Таким образом, каждый из оставшихся оказался наедине с множеством нерешённых вопросов, вдруг возникших в их головах на протяжении двух часов общего застолья.

Иван Абрамыч Бабэльмандебский покидал питейное заведение с твёрдым убеждением, что, начиная с этого дня и до весны следующего года, ему с Манюней обеспечено, как минимум, один раз в каждую неделю, по сто «наркомовских» с привесом, плюс – закусь, просто так, как говорится – на халяву, за щедро раздаваемые обещания. Жить как-то надо?! А насчёт саженцев… Ну что же. Может случиться так, что жизнь внесёт свои коррективы в ход событий, и тогда всё ещё может измениться. А пока что нечего ломать себе голову. Сомнения не мучили его.

Каждый субъект – хозяин

своего потрясения

(Автор)

Утро следующего дня было отмечено пасмурной погодой и таким же настроением. Однако, ближе к полудню распогодилось. Солнце уже старалось заигрывать с природой, то появляясь, то прячась за тучкой. Светило, видимо, стеснялось своей откровенной наготы.

Иван Абрамыч и Манюня так и провели первую половину дня в боковых упражнениях, иной раз стеная и охая.

Окончательно разбудил их какой-то непонятный шум, доносившийся со стороны улицы. Иван Абрамыч глянул на настенные часы с кукушкой. Они показывали без четверти час. Он попытался привстать с постели, но тут же ойкнул, согнулся дугой и схватился за поясницу.

– Здоровье – разменная монета: им надо расплачиваться, – с натугой выдавил из себя. – Кажись у меня снова депрессия в пояснице. Знать, сон не в руку.

А явилось ему во сне снова какое-то кошмарное видение. Будто бы он пребывает в каком-то складском помещении среди голых, тощих полок. А среди этих полок бегают упитанные голые продавщицы и один продавец, тоже голый, но худой.

Манюня Чубчик покинул пределы раскладушки и активно считал свои рёбра методом чёса.

– Что там за шум на улице, Абрамыч? – полюбопытствовал он.

– Не по тому адресу обращаешься, – прозвучало в ответ. – Посмотри сам.

– Эк вас согнуло, компанэрос! – посочувствовал Манюня. Почёсываясь и позёвывая, подошёл к открытому окну.

С высоты второго этажа хорошо просматривалось шествие небольшой процессии – преимущественно из представительниц слабого, но такого прекрасного пола, – следовавшей по обочине проезжей части дороги. На самых её задворках семенила неуклюжая фигура древнего, но ещё довольно-таки энергичного старикана, бывшего компартийца, а ныне – общительного общественника, занимающегося на общих началах общими вопросами.

Процессию возглавляла дородная дама бальзаковского возраста. В холёных руках её красовался небольших размеров плакат, гласивший

«Каждому телесериалу по концу!!!»,

поясняющий рядовому обывателю, что перед ним – представители общества любителей телесериалов. Как следовало из других плакатов, они, любители, были крайне возмущены бесконечностью телесериалов, их кровавыми разборками.

Следовавшие за предводительницей другие общественницы – две худосочные особы, – с гордо поднятыми головами несли развёрнутый транспарант с надписью:

«Лучше уж ничего,

чем всего понемногу,

но без конца».

Процессия завершалась плакатом:

«Не позволим!

No passaran!».

– Делать им что ли больше нечего? – проворчал Бабэльмандебский, крадучись к окну косинусом, а разгибаясь подле него отрезком прямой. – Ба-а, знакомые всё лица! – можно было прочесть на его лице. Он знал почти всё население города, пофамильно, а его знала почти каждая дворовая собака.