Ричард Брук - Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн

Она уже не понимала, что делает сама, и что делает он, но вдруг оказалась лежащей у него на коленях, и едва не утыкалась лицом в член, торчащий, как сабля, готовая к бою…

«О Боже, что же теперь?..» – Саша догадывалась – что, но не могла до конца поверить, и хуже всего, она определенно хотела продолжения, и никогда в жизни не была так возбуждена от близости с мужчиной, от его вида и запаха.

Нестор не удерживал ее силой, лишь нежно обнимал, наставлял:

– Дай руку… огладь жеребчика, не бойся… не укусит… отак… а теперь целуй его, поверх…

Она несмело прикоснулась губами там, где он хотел, и была вознаграждена алчущим, хриплым стоном… поняла, что делает все правильно, прижалась губами снова, провела языком… терпковато-соленый вкус, незнакомый, нисколечко не противный… особенный. Вкус Нестора. Саша снова лизнула его, уже уверенней, мягко и длинно, и вдруг вспомнила, как он назвал ее -«кошка дика» – и ощутила себя той самой кошкой, жадно лижущей теплые сливки…

«Ооооо, как же хорошо!.. Не стыдно… хорошо…»

Тут Нестор снова застонал, не сдерживаясь, низко, сладко, положил ладони ей на голову, мягко взял за волосы…

– Саша, Сашенька… – шептал, задыхаясь, словно сам себя не помнил, и то гладил ласково ее косы, то тянул, но больно не делал.

Жар, приливший к низу живота, все разгорался, а мужские стоны над головой были как острая приправа, и Саша не воспротивилась, когда он глубже толкнулся в ее рот, и взмолился – иначе и не сказать:

– Сашенька, бажана… возьми его щильнище… не бойся, в рот не спущу, вытягну…

Она совсем перестала бояться и смущаться – нравилось чувствовать его между губами, горячего и живого, нравилось нежить, гладить, ласкать языком, и угадывать, что он хочет, по движению или стону: сказать Нестор уже ничего не мог. Дыхание сбилось до хрипа… вдруг он резко схватил ее за плечи, хотел оттолкнуть, но она не далась, сама вцепилась ему в бедра, он сдался и, побежденный, зарычал… Саша ощутила, как на язык пролилась густая влага с его резким вкусом, и проглотила ее, не раздумывая, как в детстве глотала лекарство или незнакомое питье.

– Бешкетниця ты… панночка московська… кошка дика! – шептал он после, прижимая ее к себе, и смеялся – будто в смущении. А Саша держалась за него обеими руками и не хотела отпускать.

Прошла неделя с тех пор, как Саша, не доехав до Екатеринослава, попала в Гуляй Поле – и осталась здесь, не то пленницей, не то личной гостьей батьки Махно, атамана над атаманами, повелевавшего степью, расстилавшейся вокруг на добрую сотню верст…

Она не то чтобы привыкла – привыкнуть к этому странному месту, похожему одновременно на мирное красивое село, военный лагерь и шумный цыганский табор, было сложно – но по крайней мере научилась ходить по улицам без страха и не вздрагивать от каждого косого взгляда, конского топота или бухнувшего вблизи случайного выстрела…

Каждое утро она просыпалась под оглушительные вопли петухов и гомон птиц, под скрип тележных колес, стук топора и неумолчную болтовню баб у колодца; выбиралась из-под лоскутного одеяла, вслепую нашаривала одежду, и, наспех натянув кофту с юбкой, выходила из своей спаленки в общую комнату… Здесь ее встречала Дуняша, и вместо пожеланий доброго утра всласть подначивала и посмеивалась над «панночкой», что по ночам кричит, как будто ее черти мордуют, а по утрам спит так, что пушкою не разбудишь. Да еще что ни ночь, то бельишко угваздывает так, что не настираешься, и вроде соком «не жиночим, а чоловичим»:

– Змий, що ль, який до тебе прилетает на семи витрах, а, панночка?.. Дивись, як би змиенят не народила!

Саша покорно все это выслушивала, хотя порою руки чесались по-малоросски вцепиться в Дунину толстую косу и по-малоросски же выдрать нахальную бабу… да московское воспитание не позволяло. К тому же приставленная к ней не то нянька, не то тюремщица, отсмеявшись, начинала хлопотать, заталкивала ее в закут около печки, где уже была согрета вода да приготовлено чистое полотенце, и мыло, и гребень… И пока Саша умывалась – по-Дуняшиному, «наводила красу» – та успевала поставить самовар, а кроме чая, подать на стол горячий кныш и свежее масло, а еще галушки или яичницу с салом.

Дома, в Москве, это казалось бы привычным, нормальным: до революции, и даже после нее, у Владимирских всегда была прислуга… но после целого года гражданской войны, и тем более здесь, в анархистской вольной республике, «где все равны и панов нет», спокойно пользоваться чужим трудом было и стыдно, и боязно. Саша предлагала свою помощь – не была она неумехой и белоручкой, спасибо матушкиной суровости, Высшим женским курсам и работе в госпитале во время войны – но Дуня, хоть и дразнила ее «панночкой», упрямо качала головой: