Погруженная в раздумья, я не сразу заметила движение времени, и что мой ангел хранитель с тем же именем тихо вышел, оставив нас наедине. Да, сдержанность и деликатность в этой семье считаются важными качествами. И я буду этому соответствовать. Но, кажется, я повторяюсь…
А сейчас я преодолею растерянность, нахлынувшую на меня и начну то, чего хотела от меня она, – я выберу то, что уже можно опубликовать. Возможно, это просто игрушки, которыми тешила свой разум зрелая дама. Но так ли они бессмысленны, чтобы отвергнуть их? А может быть, это некое вступление к теме, которую я пока не разглядела в ворохе рукописей? Прелюдия к грандиозной опере, способной тронуть людские сердца?
В любом случае моя тетушка обратилась ко мне неслучайно. Я должна трепетно выполнить ее завет, даже если мне пока непонятен смысл ее посланий. Но я пойму, я постараюсь. Дай мне силы, Амальдегида!
Да, я сделаю это. В союзницы и соавторы нам с Амандельгидой я возьму Ульяну. Ее фотографии лучше всего отразят дух и смысл написанного. Ведь отразить дух и смысл важнее, чем буквально проиллюстрировать текст.
Итак, фото в книге – от Ульяны Харсун, моего любимого фотохудожника, тонко чувствующего вкус и запах бытия.
А дальше… Дальше будет видно.
Я так полюбила его – этот звук, плывущий в открытом пространстве и плещущийся по ветру, как полощутся на по воздуху легкие флаги и ленты в девичьих косах. Теплыми летними утрами он возникал в суете мегаполиса вначале неуверенно и робко, словно встраиваясь в резкие неровные вибрации проезжающих автомобилей. И лишь потом набирал силу и уверенность, подчинял себе все остальные звуки и шумы. Он проникал ко мне через окна, едва приоткрытые, застенчивые, избегающие прямого контакта с громкой улицей.
Мелодия постепенно нарастала и становилась будто бы более осязаемой, плотной, упругой. На высоких нотах звуки ее заставляли мое сердце взмывать вверх, подкатывая к горлу, и сладко падать куда-то в область живота на низких. А по животу, груди и сгибам локтей словно кто-то водил перышком – так было щекотно и сладко.
В этом потоке я слышала отсылки к Луи Армстронгу и аранжировки Джеймса Ласта, то Кенни Джи незримо плыл на волнах своих интерпретаций, то включался родной наш Корнелюк. Набрав силу, композиции перетекали из одной в другую без пауз. Казалось, невидимый саксофонист уже не может остановиться. Порой, отойдя от основной темы, музыкант выдавал неистовую импровизацию, спиралью возносившуюся к изумленным небесам. И эта импровизационная неровность давала надежду на некую иллюзорную свободу. Да, свободу, такую желанную и такую опасную.
И включалась моя фантазия, я представляла задумчивого музыканта. Он был высок и осанист, но не той искусственной актерской прямотой корпуса, которая нужна людям, чтобы спрятать за ней свою неуверенность. Он был прям по рождению, благородство которого позволяло ему не думать об осанке и прочих внешних вещах. Он был прост, аристократически прост, он не придавал значения мелочам и деталям.
Едва ли не каждое утро в теплые времена он выходил на открытую террасу Х-плаза, комплекса, созданного для развлечения людей высоким искусством. Он хотел поделиться с городом и миром красотой, проявленной в музыке. И еще для собственного удовольствия играл он часами под внемлющим небом, пока солнце не уходило за причудливо бликующие крыши.
Порой он останавливался передохнуть, встряхивал головой и окидывал с высокого лба прядь волнистых темных волос, едва подернутых сединой. Он сам был воплощением музыки и продолжением саксофона. Даже, в какой-то степени, инструментом своего саксофона, если такое возможно.
Моя фантазия продолжала рисовать картинки. И в этих картинках тот, чья фамилия дала название развлекательному комплексу Х-плаза, один из великой актерской династии, худрук театра, основанного еще его гениальным отцом, сидел на той же отрытой террасе, уставший от несовершенства этого мира, такого прекрасного и такого порочного, и от его людей, таких несовершенных. Он часто сидел на этой террасе, отрешившись от бренного, и в архетипически печальных глазах выражалась вся мудрость его нации.
Читать дальше