Станислав Гагарин - Разум океана. Возвращение в Итаку

Решевский пристально посмотрел на мою руку, и в эту минуту я понял, что он вспоминает ту историю, что случилась с нами на практике. Было это много лет назад, наверное, мы тогда были другими. Ни мне, ни Стасу не пришло бы и в голову, что окажемся с ним когда-нибудь в нынешней ситуации.

А на «Волховстрое» произошло вот что…

…Северным морским путем мы пригнали в Петропавловск сейнеры для камчатских рыбаков. Практика началась в мае, а сейчас был конец сентября. Нам бы на самолет — и до дому, благо на перегоне мы были зачислены в штат матросами первого класса и денег у нас было довольно. Но всем вдруг захотелось побывать во Владивостоке, а чтоб не идти в этот порт пассажирами неделю, мы нанялись на сухогрузный транспорт «Волховстрой», пароход, построенный еще в двадцатые годы.

Нас, четверых, определили матросами, отвели каюту и сразу кинули на погрузку: через сутки судно готовилось отойти.

Начался рейс. Все шло нормально. Мы спустились на юг вдоль камчатского побережья, прошли Первым Курильским проливом в Охотское море, оставив справа мыс Лопатку и налюбовавшись вдоволь на остров-вулкан Алаид. Не принес нам неожиданностей и пролив Лаперуза: был, правда, туман, но он скоро рассеялся, едва миновали Хоккайдо.

Японское море встретило нас жестоким штормом. Бешеный норд-вест поддавал в правый борт и валил «Волховстрой» из стороны в сторону, доводя крен до тридцати-сорока градусов. Положение создалось критическое, и капитан принял решение изменить курс. Судно привели носом на ветер, бортовая качка сменилась килевой, и мы медленно выгребали против ветра, делая по две мили за четырехчасовую вахту.

И тогда случилось ЧП. На палубе «Волховстроя» стояли крепко принайтованные тросами трехосные машины. Во время штормовой свистопляски лопнули от нагрузки крепления одной машины. Избавившись от пут, она принялась кататься по палубе, расшибая своим корпусом все к чертовой матери.

По сигналу «Аврал!» во главе со старпомом мы выскочили на палубу. Предстояло поймать машину, остановить ее и снова закрепить на уходящей из-под ног палубе. Задача, прямо скажем, не из веселых. «Волховстрой» раскачивался во все стороны, и трудно было угадать, куда вдруг ринется машина.

Мы боролись с машиной часа два, пока не набросили на ее передний бампер петлю из проволочного троса. Свободный конец был у меня в руках, и я успел накинуть на кнехт два шлага, две восьмерки, чтобы задержать машину. Но двух было мало, а на третью не хватило времени. Пароход круто положило налево, машину понесло к левому борту, трос дернулся — двух шлагов было мало, и трос стал травиться, хотя я изо всех сил пытался удержать его. Машина двигалась к фальшборту своим задним бортом. Стас и Женька Наседкин, отброшенные к фальшборту, оцепенели от ужаса и, не шевелясь, смотрели, как надвигается на них машина. Я упирался изо всех сил, но трос медленно травился, и машина пошла на ребят. Мои руки в брезентовых рукавицах вместе с травящимся тросом оказались у чугунной тумбы кнехта. Я даже не почувствовал, как левая рукавица уже попала между тросом и кнехтом, я ждал, когда волна положит «Волховстрой» направо. Потом, не теряя времени, я быстро выбрал образовавшуюся слабину и намертво закрепил машину. Когда ко мне подбежали Женька, Стас, другие матросы, я почувствовал, как горит левая рука, и сдернул с нее рукавицу, уже наполнившуюся кровью.

Доктора на каботажном судне не полагалось, потому операцию мне сделали во Владивостоке.

…Не знаю, может быть, это следствие полузабытых и не всегда осознанных обид детства, но я ревнив к мужской дружбе. В принципе при первой встрече люди кажутся мне славными… Потом происходит отбор, бывает и разочарование. Но если кто-то становился хорошим товарищем, на него возлагались сложные обязанности. При внешней моей коммуникабельности я трудно схожусь с людьми по большому счету. Таким уж уродился, и изменить здесь ничего нельзя. Меня и моя история, может быть, больнее всего ударила тем, что обиду нанесли самые близкие мне люди.

— Привет, Галочка! Здорово, Стас! — услышал я за спиной и узнал голос Васьки Мокичева.

Он подошел к нашему столику. Стас жестом пригласил его сесть, и Мокичев сел, небрежно мне кивнув.

— Не узнаешь? — спросил Ваську Решевский.

Мокичев пристально посмотрел на меня.

— Боже мой, — тихо проговорил он. — Да ведь это Олег…

— Он самый, — улыбаясь, сказал я, довольный растерянностью никогда и ничем не смущавшегося Васьки.