Андрей Щупов - Пленэрус

– Есть один способ, – чуточку охрипнув, произнес он. – Мы в студенчестве так делали…

– Ну-ка, ну-ка? – президент глянул на него с интересом. Легкое смущение в его глазах Павлу даже понравилось. Живое, значит, существо, не синтетическое.

Подойдя к проволочной корзинке со свежей прессой (никак к приезду наполнили!), он взял верхнюю газету, свернул жесткой полоской.

– Получается что-то вроде ложки – только одноразовой… – он приблизился к президенту, вдел газетную полосу в задник туфли.

– Чуть приподнимете пяточку. Еще… А теперь нажимайте. Сильнее… Опс! Вот и готово.

Президент немного по-мальчишески прищелкнул каблуком туфли. Павлу даже подумалось, что вот сейчас он станцует чечетку.

– Что ж, возьму на вооружение, – президент улыбнулся. Павел улыбнулся в ответ, и в тот же миг руку с газетной полоской стиснули стальной хваткой, рванули назад и вверх. Еще пара мускулистых конечностей развернули Павла по кругу, вмяли в ближайшую стену.

– Все в порядке. Товарищ оказал мне услугу, – покровительственно произнес президент, и хватка тотчас ослабла. Трое или четверо ребят незримо-могучего телосложения вернули Павла в исходную позицию и даже сунули в руки отнятый газетный лист. И тут же вестибюль загудел-загомонил голосами, вокруг как-то враз стало много народа. Люди в мундирах и костюмах-тройках стояли и перетаптывались, тесно и по пингвиньи прижимаясь друг к дружке, сияя наработанными улыбками, обмениваясь дежурными взглядами. После кремлевских просторов в пенатах детской библиотеки им было невообразимо тесно. Павел рассмотрел отжатую в сторону стайку встревоженных библиотекарей.

– А газетку все-таки расправьте, – отечески произнес тот же голос. Президент по-прежнему стоял рядом. – Все-таки она для другого предназначена, верно?

Павел машинально кивнул и опустил глаза. С помятого газетного листа на него мудро взирал еще один президент. Такой же, как в жизни, с той же косой челочкой и улыбкой школьного отличника.

Толпа взяла юного президента в нежные объятия, многоруким кавалером повлекла-потянула в неведомое далеко. На миг Павел поймал огненный взор оглянувшегося начальника охраны. Показалось даже, что тот собирается погрозить ему кулаком или выстрелить из какого-нибудь штатного маузера, но обошлось.

Приблизившаяся Лиза дерзко шепнула на ухо:

– А ведь были времена, когда цари приезжали и червонцами челядь одаривали, калачи раздавали.

– Сегодня червонцев нет. Да и калачи не актуальны.

– Зато челядь осталась. И вообще – это дело принципа! – Лиза коварно использовала момент и чмокнула Павла в щеку. – Сегодня вечером собираемся у директора. Будем по черному пьянствовать. С коньяком и без закуски.

Продолжать она не стала, но Павел понял, что и его как бы приглашают на этот черный сабантуй. Чтобы подытожить и подвести черту. Отмечают же Новый Год, почему бы не отметить завершение сегодняшнего ммм… События.

Бежать! – отчаянно подумал он. – К деревенским навозным кучам, к дровяным поленницам и благоуханным сеновалам! Куда-нибудь, где еще правят миром простые нормальные люди…

Жалобно и на одной ноте пели качели. Вокруг песочницы, разбомбленной, должно быть, прямым попаданием неведомого снаряда, кругами колесил велогонщик лет трех-четырех. Пасмурная ладонь неба медлительно оглаживала топорщащийся высотками город, дом союза писателей истекал медоточивыми восточными мелодиями. То есть писательским домом он все еще нарекался, хотя самим писателям в доме практически ничего уже не принадлежало.

В прежние времена, когда дом еще только-только начинали захватывать, у писателей отобрали сначала половину первого этажа под ресторан, а потом и вторую – под откровенный вертеп. Музыку здесь крутили соответствующую, перемежая «Мурку» с «Гоп-стопом» и «Владимирским централом». Павел хорошо помнил, как волновались они тогда – наивные, молодые, как бурно протестовали. Чуть ли не сутками заседали – петиции сочиняли, на уличных митингах горло надрывали, всерьез надеялись отвоевать дом. С тех пор многое переменилось. Дом у них забрали полностью, оставив литераторам одну комнатушку на два союза. Зато и мелодии в здании зазвучали более пристойные, спасибо Будде с Кришной. Звон колокольчиков с бубенцами многим даже пришелся по душе. Тем не менее, надежды на лучшее испарились окончательно, и даже не очень утешало понимание того, что дома творчества отбирали теперь по всей России. У художников и музыкантов, у писателей и кинематографистов, у театралов и библиотекарей. Конечно, можно было уйти в глухое подполье, организовав свое «масенькое» андеграунд-движение, но подземное существование отдавало могильным запашком и откровенным пораженчеством, а посему энтузиазма также не вызывало. Сам Павел старался относиться к происходящему философски. Вселенная мерно дышала, грудь ее то вздымалась, то опадала. И продолжали работать обстоятельства граней, незримые пальцы вовсю накручивали российский кубик. Грань, что когда-то целиком и одноцветно принадлежала писателям, рассыпалась на фрагменты, расползалась по пикселям и чужеродным плоскостям. На прежней площади уцелел один-единственный комнатный квадратик, и это следовало принять как факт, как очередную не самую восхитительную неизбежность.