Марат Дроздов - Толчки

До сих пор перед мысленным взором стоит лицо учительницы, когда она ставила мне два. Она всегда, когда кто-то ей не отвечает или отвечает плохо и она ставит ему пару, делает такое лицо, будто бы ей очень не хочется этого делать, будто бы она и рада не ставить ничего, но обстоятельства заставляют ее, святую, ставить такую оценку.

И теперь я был вынужден сидеть и ждать, когда мама приедет и скажет, что пари я проиграл и теперь придется мне куковать с ней все каникулы.

Я не не любил ее. Наоборот, даже очень. Просто мне очень нравилось быть одному, наедине со своими мыслями, наедине с собой. Ощущение, что я могу делать все, что угодно и только я несу за себя ответственность приводило меня в восторг. Но в этот раз моим мечтам об одиночестве не было суждено сбыться.

Как выяснилось потом, она узнала о своем выигрыше еще в пятницу. Я был в полной уверенности, что интернет на даче не ловит или ловит плохо. Я ошибся. Ошибся я еще и в том, что это началось тогда. Все началось гораздо раньше…

Возможно, все началось, когда на меня, в очередной раз, напала Раиса Федоровна?

Вполне возможно.

Как она любит на меня накидываться!

Просыпался я безрадостно.

Когда-то какого-то известного человека спросили: «Хочется ли Вам все бросить?». Он ответил: «Вечером – очень часто, утром – никогда». Очередная вариация на тему «Утро вечера мудренее». Но то утро мудренее вечера не было. Вчерашний день казался кошмарным. Еще никогда мне не было так тошно возвращаться домой, зная, что там никого нет. Зная, что некому высказаться. Хоть мне под вечер и написало около пяти человек, задавая разные разновидности вопроса «Как ты?», легче мне не стало, я ни одному не ответил. Все-таки два потрясения за два дня – это перебор. Искренне надеясь, что сегодня сюрпризов не будет, я пошел в ванную.

Когда, через полчаса, я накладывал себе яичницу, поедание которой по утрам стало своеобразным ритуалом, я невольно посмотрел в окно. Небо, подстать моему настроению, было серым. Это была первая облачность за последнюю неделю. «А это знак», – подумал я и усмехнулся собственным мыслям.

Заходя в класс я чувствовал себя знаменитостью. Еще никогда на меня так не глазели, как тогда. В иной день меня бы это порадовало, но не сегодня. Какой-какой, а этой славе я уж точно не был рад. Как только я сел, ко мне подкатился Марк. Он славный парень, Марк, но у него есть две отвратительных привычки: он вечно сует свой нос везде, где только может и вечно пытается всем понравиться. Меня ужасно бесила его манера, когда он услышит шутку, сначала посмотреть, не засмеялся ли ближний, и только если рассмеялся тот, посмеяться самому.

– Ты как? – спросил он, заглядывая в глаза.

Впереди сидящий парень обернулся. Это был Паша Новиков. Паша принадлежал к тому типу людей, что никогда не возьмут на себя инициативу, а если ответственность за что-то на них возложат обстоятельства, то будет пытаться ее скинуть. Паша, как и многие в этом мире, принадлежал к, так называемой, «серой массе», а такие люди способны быть только тем, кто наблюдает, а не за кем наблюдают.

– Нормально, – сухо ответил я.

– Точно?

Мысленно я расчленил Марка за его деланное участие и показушное желание помочь. Справившись с собой, я ответил:

– Абсолютно. Со мной все прекрасно, – последнее слово я произнес с нажимом, давая понять Марку, что ему пора уходить.

Он пожал плечами:

– Ну ладно.

И ретировался со скоростью пули.

Первым уроком у нас была физика. Вела ее ветеран педагогического ремесла Раиса Федоровна Зойц, немка по происхождению, про которую шутили, что ей «целовал ручку еще лично Эйнштейн». В тот день я ничего из уроков не подготовил. Если бы меня спросили: «А почему?» я бы, наверное, ничего не ответил. На этот вопрос ответа у меня не было. Весь вчерашний день я провел, репетируя панихиду по самому себе и грезя о загробной жизни. Я еще не оправился от того, что было позавчера и тут грянуло вчерашнее. Два сильных моральных потрясения за два дня совершенно выбили меня из колеи. Об уроках тогда я даже думать не мог.

Как только Раиса Федоровна вошла в класс, все вскочили и встали по струнке. На ее уроках всегда была железная дисциплина. Она оглядела нас и сделала знак ручкой, означающий, что всем можно сесть. Затем она посмотрела на меня и указала своим худым длинным пальцем сначала на меня, потом на доску, а сама села за свой стол. Я, чувствуя на себе взгляды абсолютно всех, как и на кануне, вышел к доске. Чувство дежа вю не покидало меня. Когда я встал у доски она сказала: