Владимир Молодых - Казачья Молодость

Однако страсть мою к езде верхом, Степан только разбудил. И теперь мне хотелось с кем-то помериться силами на конях. Пробовал с Петькой, но он отказался, зная запрет матери на любые забавы с конем. Оставался только брат Гриша, но его еще надо было затащить на заимку. По делу, по просьбе отца или матери он, конечно, поедет, а так просто – он занят, ему за лето надо многое прочесть. Он уже учился на первом курсе реального училища. И к тому же он настолько усердно учился, что Бутин после разговора с ним предложил ему за лето прочесть кое-какие книги по адвокатскому делу. Словом, свободного времени у него не было, да и к коням он был равнодушен. В тот год меня спасло то, что начинались покосы, и мать отправила хотя бы на несколько дней на заимку. А тем временем моя «болезнь» к езде прогрессировала. Под разным предлогом мне все же удалось завлечь брата скачкой и прохладным вечером наши бега состоялись. Гриша, не разбираясь в конях, взял рабочую лошадку и проиграл подчистую, как говорится. Дело то в том, что в этот вечер приехал Петька, и он на иноходце Степана был вторым. Это не могло задеть за живое казачье самолюбие: ведь он уступил немому Петьке. Я, как на беду – а она так и случится – предложил Грише сесть на нашего Башкира, он, мол, из скакунов, и куплен из конюшни Бутина. Степан, как чуял беду, запретил брать злого Башкира: он может укусить или лягнуть, если что-то ему не понравится. Словом нельзя – и точка! Но не тот был Гриша, чтоб сразу отказаться – он что, не казак! К тому же в крови у нас было достаточно упрямой староверской крови. Уж не знаю, да и никто до сих пор не знает, как брату удалось уговорить ямщика. Но в тот день, как сейчас помню, Степан, забубенная его душа, был слегка пьян. Думаю, не это ли и сломило запрет Степана садиться на Башкира? Собственно на этом можно поставить точку…

Никто не знает, что было доподлинно в стойле, где был Башкир и откуда брат вышел калекой на всю жизнь. Удар копытом пришелся в локоть. Ни у нас, ни в Губернске врачи ничего сделать не смогли. Рука его со временем стала ссыхаться…

Мать узнав, окаменела. Она почернела в один день. Когда ей тетка Лукерья сказала об этом, то она первым делом спросила: «Яков жив?». Это была третья рана на сердце матери. Две из них принес я… пока! Но не, как говорится, добра без худа. Гриша закончил училище, оставил станицу, ушел в адвокатскую контору Бутина и вскоре женился на дочери ссыльного польского адвоката.

И все же несчастье с братом омрачило мое детство…

Люди не одинаково чувствительны к смерти. Мы, казаки, весь век с младенчества живем под ее знаком, а все потому, что у нас обостренное чувство жизни. Я видел у матери в ее моленной комнатке «Житие» протопопа Аввакума. Он, как идеолог старой веры, прошел все круги ада, что уготованы были староверам. Он принял, отстаивая старую веру, даже мученическую смерть – был заживо сожжен в яме. Вот как он описывал свое детство: «Аз же некогда видел у соседа скотину умершу и, той ноши восставши, пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть…» Выходило, что смерть событие несправедливое.

Помню, перед пасхой в доме все светилось чистотой и убранством. Мать, будучи все же поповской староверкой повела меня с сестрой к заутрене. В этот день, говорила мать, Христос победил смерть. Я этому поверил, поскольку отовсюду только и было слышно «Христос воскрес». Оттого я и на лицах людей не видел печали, хотя слово «смерть» витала в воздухе. Во всем было нечто таинственное, соединявшее в себе чувство воскрешения и печали. Но почему, если Христос воскрес, мать так горестно молилась в своей моленной, оставшись одна перед иконой на коленях. Похоже, здоровье покидало ее, и она просила у Бога еще дней жизни. Бывало, что она молилась и по ночам. И тогда сквозь слова молитв доносились всхлипывания сквозь слезы. Душа ее была полна любви к нам, детям. Помнится, я заставал ее в светлые летние дни сидящей у раскрытого в улицу окна, и она плакала, глядя на живой мир, который – она чувствовала – уйдет для нее безвозвратно. Пали ее надежды с Гришей. Я был слаб и болезнен. Как коротка жизнь и так неожиданна всегда смерть…

Я в очередной раз отправился с дедом Филей за глиной. После каждого «сражения» фигурки коней и всадников, падая на землю, ломались, и старик лепил новые фигурки.

День стоял теплый и светлый. В этот раз мы, как обычно верхом, поехали вдоль высокого берега реки Степной, что пробегала мимо станицы Сбега. Поход выдался удачным: сумы при седлах были полны нужной глиной. На обратном пути в станицу заезжать не стали, а берегом добрались до скал утёса. На этот раз дед предложил не ходить к тетке Матрёне, а что он сам застирает мою гимнастерку и шаровары. Я согласился. Я бы скорее как есть поехать в грязном домой, чем заходить тетке. Мне все не терпелось увидеть, как выглядит тот жеребенок, которого дядя Андрей, как он вырастет, подарит мне. Так им было обещано. Только бы не было этой тетки, а то ведь она опять к чему-нибудь придерется. Прошлый раз она ругала меня за крестик на серебряной цепочке, что на посвящении в казаки я получил его от цесаревича. Она, этот крестик, обозвала поганым… Словом, лучше бы с ней, если и встречаться, то при дяде. Все же он атаман станицы и она при нем больше помалкивает. А после того раза я обиделся на тетку Матрёну.