Владимир Молодых - Казачья Молодость

После этого Петр, похоже, закусил удила – и следовало бы ждать новых обострений в наших отношениях. Так что теперь я мог услышать – в который раз – его обвинения по поводу кружка, обличая и кружок, и меня в преступной деятельности. В ответ я ему бросал, что это чистая ложь.

– Ложь, говоришь, а разгон вашего митинга? А аресты? Это что – за просто так? Нет. А ложь, она человечеством давно привнесена, как во спасение… вас заблудших… социалистов. Разве не так было сказано на уроках закона божьего? – ядовито шепнул мне Петр на ухо.

Он был на голову выше меня – и ему приходилось то и дело склонять свою голову в мою сторону. А это, похоже, не доставляло ему удовольствия.

– Я ненавижу, когда ложь дают во спасение чего бы то ни было. Земля, которую обрабатывает станичник, родит хлеб, а хлеб – это добро. Земля не родит ни зло, ни ложь. А тот, кто подобное написал в писании, тот, видимо, забыл, что он ходит по земле и что она кормит его. А, может, тот, кто написал, питался только манной небесной? – срываясь в голосе, говорил я – и выходило так громко, что это смущало Петра. Он то и дело оглядывался, когда мы шли по коридору на перемене.

– А, если говорить о кружке, то под маской «литературного» кружок скрывал правду. Да будет тебе известно.

…правду вольнодумства. Вот и сейчас комиссия так и назвала вашу «правду» – гордо вставил Петр.

– Это любимое словцо надзирателя. И ты повторяешь его. Где-то сказано, что для того, чтобы понять свое невежество достаточно прочесть хотя бы пару книг. Гений свободомыслия – Пушкин, а следом – Лермонтов. А потом пойдут – Рылеев, Плещеев. Это тебе не модный ныне Надсон или какой-то там Тютчев. Те, первые зовут к знаниям, к просвещению. А не к тому, что, мол, «умом Россию не понять». Как ее не понять, если триста лет она была под игом рабства крепостного права. Не случайно народилось не одно поколение «Иванов», не помнящих свое родство. А ему что остается – лишь вспомнить, что его предки были рабами? Кому это надо…

– Это не твои слова. Они скорее из кружка. А, может, тебе АБ этого наговорила?

Уж я не помню, – чем кончился наш спор в тот раз? Зато я хорошо помню наш с ним последний разговор в Гражданскую войну, когда «белая» армия стремительно покатилась на юг к Врангелю, увлекая и тех, кто так жарко в юности защищал ложь, данную якобы нам во спасение. Тогда разговор с Петром был намного острее. Но и тогда мы не поняли друг друга. А сейчас! Сейчас в этом споре мы отстаивали каждый свою грань между злом для всех и добром для каждого…

Судьба вновь на время развела нас. Мы были молоды, наши умы еще были неустойчивыми, так что мы не теряли надежд на примирение. Ведь я жил под крышей одной с Петром…

И примирение вскоре произошло, хотя дружбой наши отношения назвать было нельзя. В нем так и осталась эта монументальность холодная. Она и сейчас – в старших классах – в нем осталась. В нем остались повадки городового. А это только раздражало меня. Во мне же оставался все тот же дух кружка – и я не хотел изменять ему перед кем бы то ни было. Более того, этот дух вошел в мои убеждения, он стал моим, как тогда говорили в кружке, кредо

*

Я находил время бывать в читальном зале архивов Географического общества. Особенно любил читать воспоминания реальных участников колонизации Востока. Как им приходилось бороться с иноверцами – и борьба эта была кровавой. Так гибли казаки-землепроходцы от ран, от лишений, от болезней. Но изможденные голодом они шли и шли, не смотря на тяжесть пути, все дальше в неведомые земли. И, конечно, я старался узнать побольше о Камчатке в записках – «скасках» казачьего атамана Атласова, первооткрывателя этой земли. Сколько жестокости пришлось преодолеть тем, кто шел первым, сколько геройства было в их дела…

Близость дома Петра к конюшне было одним из его достоинств. Каждое утро меня встречал через открытое окно запах конюшни. Я не оставлял свои занятия с конем ни в манеже, ни на открытом воздухе. Среди конюхов я уже был своим человеком. Я уже знал всех известных в городе наездников и даже клички коней – победителей. Не оставлял любую возможность поучаствовать в скачках. В конюшне я появлялся только в казачьей форме. Конюхи радушно встречали меня, пожимая крепко руку. Кто-то пустил слух, что я чуть ли не родственник известного богача Бутина. Сказано было в шутку, так что я над этим только посмеялся. Но бить себя в грудь, что я не тот, за которого вы принимаете, не стал. Готовить моего коня к скачкам будет конюх. Всегда всем недовольный – он будет ворчать то и дело, как сварливая старуха. Я и имя его забыл. Кривоногий казак, он был упрям, как осёл. Ему казалось, что он все знает в конном деле. А потому всегда был чем-то не доволен. Вот ему не понравилось, как я сижу в седле. Я пытался ему внушить, что у меня седло казачье, – совсем не то, что ваши кавалерийские седла, а потому и посадка у меня иная. У меня, мол, душа не лежит к вашим седлам. «Надо – и ляжет, как надо» – ворчал конюх. Я, молча, сносил его крики по поводу посадки, но когда он потребовал использовать нагайку, то я напрочь отказался это сделать. Он настаивал, грубо мне пригрозил, что, мол, тогда я не буду им внесен в списки участников скачки. Я помнил наказ моего дяди: «Если хочешь иметь именно верного друга, а не лошадь, на которой возят воду или воеводу, то плетку оставь, заткни ее за голенище сапога и не показывай коню. Нагайка это символ твоей принадлежности к казачьему сословию. И все! Друга силой, а коня плетью, завоевать нельзя. Конь понимает все и без нагайки не хуже тебя. Он тебе этого не скажет, но зато всегда вынесет к победе». Этого я, конечно, конюху говорить не стал. Бесполезно.