Настя Перова - Маленький полярный роман

– Душа червонная, – поправила бы Маня, если б услышала ход своих мыслей, что льдин, сколотых по реке. Рваные, когда-то коркой одной покрывавшие ходы подземные да воды неосознанные, – теперь жались тесно по одной проточной дороженьке, грязной от тающих снегов и проезжающих мимо машин, людей-торопыг, от собак топота.

Брататься с собой не хотелось, бороться за собственное единичное существование, отделенное от жизни ступенчатым порожком бездумной, трепещущей, в ушах лопочущей любви. Наивной до безумия оставаться хотелось, пирожком, в масле кипящим – и сгорать, сгорать, сгорать.

А люди вокруг недоумевали: девочка совсем, юная, молодая, к чему старушечьи увертки, мышьи расцветки. Жизни не знает, мучает себя только – на пустом месте из пустого в порожнее.

– Маковый цвет рожден.

Сны были тягучие, африканские, тянулись арабской вязью, не скрывая подтекстов, пробелов и символических аберраций, коим позавидовал бы сам Зигмунд. Девочка-нашивка, опускают в океан, синие очи застилает дымка, руки исполосованы – пополам, создание, соловьиный взгляд, непомерные речи, – зачем беречь? Раны бередит океан, несет нежно, в запруды ловит, морской нежити предлагает, руками зовущими, словно пеной играется.

Ночи и дни местами поменялись, сомнамбулой бродишь, только бананы на ветвях берез скудных северных не считаешь – лень, матушка русская, прочь гонит – от счетов до досужих домыслов до черна, тьма тьмущая. Так и жил. На севере-то тишь да гладь, божья благодать, благо горы к самому заливу спускались. По улицам бродил, канавами каналы кликал, – путался в словах, не отдавая отчета в безымянности своего происхождения, ведь где образа и подобия неизреченность, невыразимость, там и до затишья безобразного рукой подать, взгляд кинуть. Рыбой жил, рыбу ел, рыбой искушаем был – до друзей далеко. Братом ощущать себя перестал, чувства-то подостерлись, недоставало родных зрачков-то.

– «Зенки раскрой» некому говаривать, – отчертила бы Маня, да не было рядом, некому черту было подвести, слово человеческое найти, взгляд человечий, не чаячий, на человека-то кинуть некому.

Так и жил, не тужил. Острой бритвой по побережью, бережками ходил, все любовь свою заморскую, иноземную кликал. Чаял, скоро день тот грядет, люди от берегов своих бед, безмолвия рек отойдут, к теплу, не-гнету божественных очагов вернутся, так и жил, знать не ведал, что людей изводил. Двоих изводил – себя да сеструху, кровинушку свою, очи карие исполосовал, голубеть начали, от тоски да печали.

– Горюшко вселенское, тоска беспечальная, беспричинная, – намеком вскликнулась бы, через горы-океаны полей достучалась бы, в шепоте изошлась бы Манька, да не ведала, где Мекка ее, черед каких лесов ей восходом стать.

Летят, торопятся дни, снегом белым зовут, только тошно Васютке на свете белом-то. Счет не терял, счета не знал – весь день в один и стал, превратился в ветер пустынный – веет без остановки, жара лишает, песок на зубах скрадывает, неся. Гонит дни барханами по пустыне, а Васенька и не знает, что в ней он колючкой бездорожной пророс, осел давно, идти перестал. Снегом город топило, множеством переменных в голове оседая, кружили рои перед фонарями, обволакивая, утешение даря, – непрочтенной сказкой на ночь, подменяя сестрицыны россказни, итоги вечерние, утешения перед перевалами ночными, страшными.

– Отдохновения бы головушке, – сокрушалась сестрица-то, – да где его взять, где сыскать, в городнище чужом, в стане не вражьем, да не родненьком, солью морской пропитанном?

А она писала письма. Чтобы выплеснуть весь бред, остаточную желчь от недожаренных слов, невыговоренных. Козой по горам лазила, в небесах погоду ловила, чаек морских в небесах родных считала – в копилке гремели. Ношу свою нести кому тяжело? Ленивому только. А если ноша на двоих-то создана, да ушла половина за моря-океаны, из виду пропала, пропащая, перекатная..?

Розочка времен осыпалась, цвела. Так и Манька – для других цвела, манка-зелёнка, для себя – лепестки четью роняла. Сердцем пряталась, лицом наружу выворачиваясь, выставляясь.

Город тянулся неприкрытой девкой, давил на легкие, все звал, кликал протяжно, не давая остановиться, шаг замедлить. Гнал он Маньку – все дальше в свои сети затаскивал, закликал, свет обещая призывной, горький. Чем-то давило ее – словно кружевное пирожное, с жирным маслянистым кремом, от которого в детстве так тошнило, от вида одного, тут предлагали в знак гостеприимства, попробуй отказаться – обижаешь. Словно и бежать-то не от кого, да пора, время самое, солнце в зените. А в спасительной тени холодно.