Артемий Алябьев - Две недели до Радоницы

Годы жизни в Нагоре я вспоминал, как время, проведенное на другой планете: людей вокруг меня ничего не интересовало, кроме гор, природы и домашнего сыра. О да, горы… Если провел детство в этом крае, то навсегда полюбишь этих каменных великанов. Ребенком я привык лазать по узким горным тропам и карабкаться по насыпям из камней. Тогда мне казалось, что я забираюсь на плечи многоголового исполинского чудовища.

Я неотрывно смотрел на горизонт. Ждал, когда они появятся – громадные гиганты, заслоняющие полнеба. Мной завладело знакомое детское волнение. На ломаной линии горизонта уже проступали бледно-голубые пики. Я неотрывно глядел, как они потихоньку увеличиваются в размерах и все больше темнеют. Казалось даже, что я вижу в небесной дымке купола Трех братьев. Для себя решил, что когда мы закончим с делами, то я точно отправлюсь на вылазку. Ведь я не был в Нагоре 6 лет и 3 месяца.

***

К сожалению, повод вернуться был безрадостный. Три дня до описываемой поездки мне позвонили. Я был в Москве, на работе. Контакт не был у меня записан, но я узнал код Нагоры.

– Андрей Бончик-Рублевский? – уточнили мое имя на том конце.

Я подтвердил. Говоривший оказался сотрудником похоронной службы Нагоры. После долгого потока сожалений и выражений скорби меня словно ударили обухом по голове:

– Веслава Бончик скончалась в ночь прошлого дня.

– Бабушка… – прошептал я в трубку. Голос был как не мой.

Я стал пытать человека на том конце вопросами. Он ничего не знал. Мне было странно: почему звонят из социальной службы? Пережиток советского режима, они занимались похоронами одиноких или брошенных людей, о чьей смерти могли сообщить только соседи. Бабушка совсем не была одинокой: ее дом в Подхале всегда был полон старыми и молодыми людьми, чьих имен порой даже я не знал, а степень родства была настолько далекой, что никто уже не задумывался, кто кому и кем приходится. И никого из них не оказалось рядом в тот момент? Я не мог в это поверить. В голове рисовалась безрадостная картина: мужчина в синем комбинезоне и кепке аккуратно прибивает табличку к входной двери. На ней черными буквами на белом фоне написаны имя, годы жизни и соболезнования от семьи. Однако последняя строчка пуста.

– Жартуете? – спросил я 1 1 Прошу читателя простить меня за смешение языков в тексте. Нагорский и русский очень похожи друг на друга и в то же время совсем не похожи. Впрочем, то же самое можно сказать о большинстве восточноевропейских языков. Жизнь на две родины постепенно образовала в моей голове своего рода лингвистическую солянку. Вновь прошу прощения за возможные дальнейшие неудобства, связанные с этой особенностью моего восприятия .

Работник не отреагировал.

– Андрей, мы ожидаем вас, равно как Алену и Дмитрия Рублевских, которые также являются родственниками усопшей, на похороны. После того нотариус огласит вам последнюю волю Веславы. Милого дня.

Это было все. И это не было шуткой. В трубке раздавались равнодушные гудки, а я сидел на крутящемся стуле и смотрел на офисную стену напротив меня. В одном месте отклеились обои и обнажилась старая штукатурка. Здесь давно не было ремонта. А в моей жизни давно не было встряски.

Так или иначе, я сидел на этом стуле, смотрел на куски штукатурки, а позади меня коллега что-то кричал в телефонную трубку. Что-то про деньги и про долги. Я подумал: «Какого черта я здесь делаю?», встал и пошел просить об отпуске. Низенький мужичок с нервно бегающими глазками работал у нас бухгалтером. Только он услышал слово «отпуск», как со страхом затараторил: «Не оплачиваем, только по чекам, у тебя вид на жительство, и вообще непонятно как с тобой поступить! Тебя и устроили задним числом!». Я пожал плечами – требовать я ничего не собирался, а слушать его защитные речи желания не было. Написал заявление об увольнении и поехал в мамину квартиру на Красных воротах.

В старенькой, но аккуратной, коммуналке с видом на сталинскую высотку было большое собрание. Мама преподавала в МГУ на кафедре истории славян, и в ее доме часто проходили встречи с профессорами и студентами. Начиналось с Аввакума и Булгарина, а заканчивалось чаевничаем, блинами и «Кит-катом» со вкусом васаби. В этот раз, когда, после долгих прощаний, благодарств и обсуждений запоздавших мыслей, все гости разошлись, я рассказал матери о звонке.

– Стой. Надо покурить, – был ее ответ.

Взяла «Данхилл» и ушла на кухню. Это был нехороший знак. Или наоборот – хороший. Мама курила, когда ей нужно было хорошенько что-то обдумать.