Ирина Ногина - Надуйте наши души. Swell Our Souls

– Мы забыли его пристегнуть, – тихо сказал муж. – Ещё мгновение, и…

Эти слова немного отрезвили мать. Она обернулась на невольных свидетелей чудом предотвращённой трагедии и пробормотала:

– Он ведь тонул! А вы…

Мужчина вскинул отрешённый взгляд на северный край небесного купола, где, как огненный язык всепоглощающего времени, блеснула молния, затем недоумённо посмотрел на вопрошающую и закашлялся. Раздираемый изнутри безжалостным врагом, он был столь жалок и безобразен, что женщина отшатнулась, будто опасаясь, как бы он не заразил её своей мукой, но он схватил её за плечо. Женщина инстинктивно дёрнулась, желая сбросить чужую руку, но он держал её очень крепко, буквально пригвоздив к земле. Она заглянула ему в глаза и вскрикнула от ужаса, увидев в них собственную смерть: сокрушительная дрожь прошла по её волосам, лишая их цвета…

Когда же муж, встревоженный её воплем, оторвался от мальчика и бросился на помощь, незнакомец прекратил кашлять и тут же отшвырнул её от себя.

– Вот, посмотри, – с отвращением обратился он к своей спутнице. – Они желают, чтобы за них устроили то, что им угодно, пренебрегая ходом вещей! А как бы им понравилось, если бы я пожелал устроить заодно и судьбу этого ребёнка по своему усмотрению? Нет уж! Им требуется, чтобы я спас ему жизнь и исчез до того момента, пока новые невзгоды не заставят их возопить о помощи! Независимость здесь в ходу лишь как валюта, которою платят за беспечность. Пойдём же!

Они двинулись дальше вдоль берега. Вода глянцевой полиролью уничтожала их следы.

Над коричневым забором выступал, точно маршмеллоу над кофе, осанистый белый особнячок. У его калитки притормозил седан, и из водительской двери появилась женщина лет тридцати. У неё был аккуратное остробородое лицо с несколько старомодной формой бровей и безупречными стрелками на веках, а волосы собраны в высокий тугой хвост. Пока она забирала из машины сумочку, с пассажирского сиденья выпрыгнула другая – молодая, по-детски растрёпанная и по-мальчишески одетая, – позвонила, толкнула клацнувшую калитку и исчезла во дворе вместе с пригревшимся у неё на спине массивным рюкзаком. Первая женщина тоже направилась к дому, который вблизи ещё сильнее напоминал зефир и невольно заставлял гостью чувствовать себя маленькой Гретель.

Дверь открылась сразу – её поджидали: на пороге стояла толстая и очень опрятная пожилая женщина с косой вокруг головы, недостаток проницательности на лице которой компенсировала аристократическая строгость.

– Добрый день, Анна, – высокомерно поздоровалась она. – Входите, я сейчас предупрежу о вас, – и, словно огромная утка, преследующая утят на мелком пруду, она деловито и неуклюже проследовала через холл к домофону, который избавлял её от необходимости носиться по всякому поводу к хозяйке на второй этаж.

Ольга появилась раньше, чем Анна успела в очередной раз наглядеться на великолепное витражное окно, которое украшало лестничный пролёт. С приветливым нетерпением, выдававшим её страстную, идущую из детства и пренебрегающую даже правилами гостеприимства, любовь к гостям, в белоснежном шёлковом халате и с почему-то только одним ярко накрашенным глазом хозяйка пронеслась вдоль своего бесподобного окна, как цапля по маковому полю, такая уместная и резвая (тогда как, подумала Анна, другая фигура на её месте смотрелась бы точно тень беспокойного зрителя на экране в пиратской версии фильма), и сбежала навстречу Анне.

– А я услышала, что вы приехали, – сказала она и закричала домработнице. – Я уже внизу, забираю Анну, спасибо! И можно нам кофе, пожалуйста? – и снова обратилась к гостье. – А где Илайя? Умчалась к себе? У неё всё нормально? – получив, вполне ожидаемо, положительные ответы, Ольга дунула на нос и несколько раз моргнула. – Анна, ты не возражаешь, если мы поговорим наверху? Поднимемся?

Перед Анной замелькали каблуки хозяйки, заставляя отметить очередное чудачество Ольги – носить дома мюли. По пути в спальню Ольги Анна старалась обозреть все помещения, не упустить ни одного новшества; хоть она и считала вкус Ольги немного странным, в целом, дом ей нравился: светлый, удобно спланированный, без нелепых форм и лишних углов. Но было в его завоздушенности, колышущихся тюлях, неразбавленном белом цвете, в барельефах и колоннах в холле второго этажа, в этой неосознанной эклектике, нечто инфантильное, сдвигающее сей отнюдь недешёвый каприз Ольги на грань пафоса.