Точнее, мне это было не нужно. Хотя Ксюша, если уж быть с собой честным, чем дальше, тем более странной становилась. В том числе, и в постели. Но с Ксюшей у нас уж точно не дружба была, в Ксюшу я был влюблен, и стань она в десять раз более странной, чем стала теперь, это бы мою влюбленность в нее никак не уменьшило. Я был готов многое ей простить и многого не заметить. Ну, или не обратить внимание, если заметил. Да, Ксюша стала очень другой за прошедший год, но это никак моего отношения к ней не поменяло.
Вообще, если честно, мне однажды приснился сон, в котором моя мама, которая давно умерла, спрашивала меня, что бы я предпочел, чтобы Ксюша погибла тогда, после падения со скалы, или чтобы выжила, но стала такой, какой стала теперь. Я ответил маме, что меня все устраивает. Это правда. Но сам факт такой постановки вопроса во сне говорил, что все не так просто, как я хотел себе внушить, иначе мое подсознание никогда бы во сне так вопрос не сформулировало. Да еще из уст мамы.
Хотя, чему удивляться? Конечно, мне не нравилось, во что превращается Ксюша. С каждой принятой дозой реликта, спасшего ее от гибели два года назад, и без которого она теперь жить не могла, в Ксюше оставалось все меньше и меньше человеческого. Иногда мне казалось, что это реликт так влияет на психику, иногда, что трудно оставаться человеком, уже не являясь им по биологическому факту, а чаще я учитывал оба аспекта. Но я точно знал, что лучше так, чем как могло быть, не окажись у Вершинского в кармане тогда расчески из реликта. Тогда бы Ксюша умерла, с гарантией, а я бы винил в этом себя, винил бы в этом Вершинского, проклял бы и его, и весь клан охотников, никогда бы сам в охотники не пошел, остался бы в нашем лагере и быстро бы опустился ниже известковой пыли, покрывавшей наш карьер.
В общем, не о чем тут гадать. В Ксюшу я был влюблен до последней возможности. Но когда Чернуха вот так, по-детски непосредственно, ко мне прижималась, если никто не видел, мне было приятно. Очень. И в этом я тоже не собирался себя обманывать. Да и менять ничего не хотел. Всех все устраивало. Даже Ксюшу. Точнее ей, я подозревал, уже с полгодика было без разницы, насколько я ей верен и верен ли вообще. Она, как мне казалось, сама уже готова была переступить эту черту. Стабильность ее психологического состояния в реликтовом цикле еще год назад сильно зависела от сексуальной активности, и чем дальше, тем больше оно проявлялось. Я был на сто процентов уверен, что если она с кем-то, кроме меня, ляжет, я прощу ей такое без малейшего внутреннего сопротивления. Просто потому, что очень ее люблю. Парадокс? Нет уж, дудки. Не было в этом никакого парадокса. Парадокс подобного рода способен возникнуть лишь у того в голове, кто путает понятие любви и жажды обладания, или смешивает их в разных пропорциях. Не было у меня в отношении Ксюши и намека на собственнический инстинкт. Я ее любил, это чувство было моим достоянием, я от него, самого по себе, получал глубочайшую радость. Я рад был, что Ксюша жива, что живет она на одной со мной планете, я могу видеть ее каждый день, и даже спать с ней каждую ночь. С Ксюшей я понял, что любовь – это достояние любящего, а не того, кого любят. Любовью нельзя одарить кого-то, она только тебе самому, если ты ее испытываешь к кому-то, способна подарить радость и счастье. Она не требует ответа, если она настоящая, она вообще ничего не требует, кроме существования объекта любви. И я знал, что Чернуха ко мне испытывает такие же чувства, как я в отношении Ксюши. Как я мог ее оттолкнуть? Пусть будет счастлива от того, что я есть в ее жизни, так же, как я счастлив, что в моей жизни есть Ксюша.
В общем, нормальной эту ситуацию сложно было назвать, с точки зрения известных нам этических норм, но и нашу жизнь, как ни крути, нормальной тоже было назвать нельзя. Так что мы соответствовали среде, что называется. И материальной, и социальной. Когда каждый день ощущаешь, в большей или меньшей степени, дыхание смерти, ты не можешь жить, как обыватель, не хочешь жить, как обыватель, да и не получится у тебя жить жизнью обывателя из Метрополии, даже если изо всех сил попытаешься. Где-то я слышал фразу «на войне, как на войне». К нам она относился в самой наиполнейшей степени. К нам ко всем, кто добровольно вошел в особую команду Вершинского, о существовании которой многие подозревали хотя бы по тому, как мы держались вместе, и как нас выделял из общей массы Вершинский. Но никто никогда об этом не заявлял. Статус Вершинского не подразумевал обсуждения его решений даже на уровне адмиралтейства.
Читать дальше