Ростислав Самбук - Чемодан пана Воробкевича

Петр с лесником шли впереди. Капитан старался, что бы там ни было, не отставать от этого пожилого человека, который, кажется, не знал усталости. Ноги скользили по мокрой земле, вязли в перепрелой листве, ветки больно хлестали по лицу, царапали до крови, но Петр перепрыгивал через поваленные стволы, брел по холодным ручьям, чуть ли не на четвереньках взбирался по крутым склонам. Уже под вечер, когда Кирилюк окончательно выбился из сил, лесник остановился на краю почти отвесной кручи, показал топориком чуть в сторону, где начинался новый подъем.

— Там дальше, — объяснил он, — рубят лес, а тут хижина. Может, сходить туда, расспросить лесорубов?

— Непременно! — обрадовался Петр. Обрадовался не только потому, что и действительно лесорубы могли кого–то заметить, а отдыху, который обещал разговор с ними.

У хижины стлался дым. Запах дыма и еще чего–то подгоревшего казался Кирилюку таким вкусным, что рот наполнился слюной. Только теперь вспомнил, что еще не обедали, и подбросил на спине рюкзак с хлебом и консервами: сейчас можно перекусить.

Возле хижины сидел усатый белоголовый дед — совсем такой, каких изображают на картинах из карпатского быта: в вышитой полотняной рубахе, темной безрукавке и постолах.

— Доброго здоровья, — поздоровался лесник.

— Слава Иисусу, — ответил дед, с любопытством разглядывая Петра. Лесника он знал, так что сразу пригласил: — Садись, Михайло. Есть будете?

— Проголодались мы, — признался лесник. — Идем уже долго.

Старик вынес из хижины глиняные миски. Петр развязал рюкзак, достал консервы, хлеб и сало. Открыл флягу, налил в крышку, подал деду. Тот молча принял, понюхал, крякнул и выпил.

Ели молча и жадно. Петр не заметил, как увидел дно миски. Закурили. Дед отказался от сигарет. Раскурил длинную трубку. Смотрел, выжидая, с хитринкой в глазах.

— Вот что, дед, — начал лесник, упаковывая рюкзак, — не видали вы тут, в горах, чужаков?

Дед кивнул.

— Когда? — загорелся Кирилюк.

— Прошли вчера трое. — Дед махнул рукой вдоль гребня. — Двое с пукалками, а один на горбу что–то тащил…

— Желтый чемодан?

— Не разобрал я. Глаза уже не те, парень, да и смотрел издалека.

— Когда шли?

— Вот как и вы, вечерело уже…

Кирилюк встал.

— Они опережают нас на сутки. Многовато… Спасибо, дед, желаю еще долгих лет.

— Мой путь уж… — отмахнулся дед, но сказал это так, по привычке, потому что разгладил усы и подмигнул: — Может, поживу чуток… Горы долгую жизнь дают — вода холодная, воздух чистый…

Отряд подошел через полчаса. Немного передохнули, поужинали и двинулись дальше — тихо, как ночные призраки. Надо было наверстывать упущенное.

Отсюда до границы осталось километров шесть. Уже видели склон горы по ту сторону рубежа и покрытые елями вершины польских Бескид. Рукой подать — два часа ходу, но из долины, где среди зеленого моря краснеют крыши заставы, и сюда — через гребень — проведена незримая линия, вдоль которой днем и ночью ходят патрули.

Представив, как они сидят, замаскировавшись в кустах и нацелив автоматы, Модест Сливинский даже плюнул. Несколько дней они шли сюда — десятки изнурительных километров по густым гористым лесам, — и жди теперь у моря погоды… Сегодня двадцать первое, а переход границы назначен на двадцать третье — двое суток ожидания, когда каждый нерв натянут до предела.

Оно бы еще и ничего, но уже сутки не ели. Спеша прорваться через Дрогобыч, не подумали о харчах, только покойный Грицко Стецкив, всегда отличавшийся предусмотрительностью, положил в рюкзак две буханки да немного сала. Путь через хребет требовал хорошей еды. Хлеба и сала не хватило — со вчерашнего дня бурчало в животах.

Вчера вечером Каленчук нашел в чаще глубокий овраг, заваленный буреломом, заросший такими густыми кустами, что сквозь них вряд ли пробрался бы и зверь.

…Сливинский проснулся на рассвете. Лежал на спине и смотрел, как светлеет небо. Где–то там, рядом со звездами, покачивались на ветру верхушки елей. Шумели, напевая свою монотонную песню, и песня эта раздражала пана Модеста, как раздражало все вокруг: запах прелой листвы, храп Каленчука и журчание воды на дне оврага.

«Хоть воды вдоволь…» — подумал он. Воспоминание о воде вызвало такой приступ голода, что Сливинский даже тихонько застонал. Лег на бок, чтобы не видеть неба и верхушек елей, своим раскачиванием вызывавших у него тошноту. Подумал, что придется проваляться в этой норе сегодня и завтра, а потом еще продираться по дремучему лесу к границе — хватит ли сил?